СЕБЕЖ. Очерк №13 из книги "ПУТЕШЕСТВИЯ ПО СЛЕДАМ РОДНИ"

  Меньше всего хотелось бы исполнять свое дело кое-как. До самых последних  лет, пока не переехал в Москву, я не представлял себе, что такое таракан, что такое пыль:  тараканов в моих деревенских и вологодских жилищах не водилось, а пыль как помеха и нечто пятнающее, видно,прежде не замечалась. Я уж не говорю, что было нечто доброе, попечительское,взращивающее и оберегающее слабый огонек твоей жизни в те минуты, когда ты
болел и мать готовила какое-то лекарство, пережигая в пламени сосновой лучины куски пиленого сахара (горящие капли с воем падали в подставленное блюдце в коричневую лужицу сиропа; не то, господа стартеро-держатели и
дисплее-переключатели, предосудительно, что лучина, а не культурная спиртовка и доктор, а то, что ушло времечко, не вернется, а главное, что таракана единого  не помню, из чего делаю логический вывод, что их, натуральных, и вам, метонимических, в те поры не было, равно как и досадной пыли, сора и прочей
осадочной массы); я говорю, что и в двадцать пять, когда калека-перевозчик (по
два цепких пальца на каждой руке), спрятав наши копейки в широкий карман своего
желтого дождевика и даже, если требовалось, возвратив сдачу, вез нас, меня и
Георгия Соболева, начинающих студентов Вологодского педагогического института,
в вертлявой плоскодонке через реку Вологду чуть выше Каменного моста, как раз
напротив приземистого здания физико-математического факультета, на тот берег,
где у воды топтались уже два-три пассажира (а и до моста-то было полтораста
шагов крюку), - и в двадцать пять по-прежнему же не было и не замечалось в быту
ни пыли, ни тараканов, а только дружеское и доброе (еще), попечительское,
взращивающее и оберегающее чье-то присутствие – и оно-то, это заботливое
попечение, позволяло тебе себя не помнить, не иметь самосознания: просто жить,
да и всё. Откуда же, черт возьми, взялась эта мерзость рухляди, мусора и
бытовой неустроенности? Ведь и сейчас у меня родители те же, хоть еще дальше и
еще сильнее постаревшие, и те же, вроде нас с Георгием, парни, готовые платить
за каждую безделицу и форсить по любому поводу. Откуда берутся досадные мелочи
и всяческое дерьмо? Ведь вот чтобы сесть за начало повествования, пришлось всё
же протереть – стол, полки, пол – приготовиться к культурному акту. Какая
злобная сила пытается загородить горизонт домашней рухлядью и заселить
тараканами? – этими символами неудач. Ну, не было в быту тараканов до сего дня
– а теперь с удивлением видишь их и в офисах московских контор, причем не
галлюцинативно, потому что работники-то их тоже без удивления и привычно воспринимают как там живущих. Отсюда следует, что натурное и простое не сопрягается с тараканом, а легче сопрягается
с ним пластик, мытый кафель и забота о чистоте. Уж не есть ли таракан
воплощение распутства, бедности, враждебности и плохого здоровья? И уж не
следует ли отсюда, что всё сие к сорока моим годам завелось и в моей квартире?
(Хотя, с другой стороны, одна из соседок-старух вдвое старше и вряд ли богаче,
а живет без тараканов…)    

  Так вот: обескураживает и разлагает меня сие непререкаемое фактическое  наблюдение, имеющее быть в московской жизни. Ведь если вы, господа
двадцатилетние, таким макаром пытаетесь дать понять, что, мол, старый ты
таракан, одинокий, мол, и нелюбимый, то ведь это, во-первых, неправда, и
во-вторых, мы-то с Георгием, приезжая в родительские домы, так-таки не видели
там тараканов, хотя родителями точно так же пренебрегали и брезговали. Что-то
здесь немножко не вяжется, а поскольку я не большой поклонник раннего
Достоевского, то и замну на этом и приступлю непосредственно к рассказу о
путешествии на Запад.    

  В Латвию 

     В мае 1995 года.      

Оно было первым из моих путешествий. Об их мотивах уже достаточно было сказано: вынужденные скитания для декоменсации того ущерба, который нанесли мне
своим «железным потоком» наступающие южные и восточные народы. И до того мне
стало невмоготу это многолетнее татаро-монгольское нашествие, на которое не
хватало моего северного льда, что я подхватил свой самый непечатываемый,
ненапечатанный, словом, самый спорный из романов, и – сам как новый гунн –
устремился к латвийским границам, которые в те годы как раз запирались от
московитов обеспокоенными нордическими людьми. Из тех соображений, по которым
будущие поколения не позволяют нынешнему высказаться точно и определенно,
стращая возмездием, опущу намерения (адреса, даты, имена рижан) и самый замысел
действий на территории Латвии. Скажу только, что намеревался проскользнуть под
шумок и, купив билет до Риги, заграничным паспортом не запасся, хотя средства
массовой информации вовсю верещали об ущемлении прав россиян в прибалтийских
республиках, о строгостях таможни. Я полагал, что всё это неправда, что раз
есть билет и российский паспорт, я обойдусь без приглашения: журналистских
удостоверений у меня хватало. С точки зрения права, это глупость, авантюра; так
оно и было. «Авось» и «бунтовщические настроения»  нам все еще присущи, несмотря на ретивых и жестоких начальников. Поступить правильно (перегнать сахар на спиртовке) не всегда
возможно, и не только в России, но и в любом другом месте. Примеры такого
государственного разбоя – Пугачев, напугавший лицемерную и обеспеченную
Екатерину, и Ленин, отобравший власть у Николая 11. Кромвель. Сен-Жюст (святая
справедливость). 

     И вот, пока вся эта тряхнутая власть колебалась, мне хотелось успеть. Но чтобы что-то удалось, надо, чтобы в это верил не только ты один. Веры во мне
хватало, но рядом со мной всегда предатель. Начать с того, что отец и сестра
часто и в открытую сомневались в моих возможностях, а мать – из тех людей, кто
способен звонить себе самой, чтобы узнать, дома ли она. Так что, лишь только я
удобно расположился в двухместном купе, с ногами в дырявых носках забравшись на
диван, как вошла тридцатилетняя, по-мальчишески стриженая особа с печатью
любезной корректности на замороженном лице и с железобетонным властолюбием в
повадках, - этакая Геда Габлер, поздоровалась, разделась. Я почувствовал себя
точно террорист, обложенный взрывчаткой, в одной колбе с белой лабораторной
мышью, которая нужна ученым для опытов. Я-то думал, что я европеец, а оказалось
– хам. И нищий, и негодяй. Какое-то время я боялся пошевелиться – до такой
степени она казалась из полистирола и хлорамида, ноги в дырявых носках с дивана
спустил, потому что сам вдруг учуял запах солдатских онуч. А мне предстояло
трудное, судьбоносное сражение, я был уже на взводе, как многие из тех, у кого
впереди важный день.  Так что мы отнеслись друг к другу конфузливо, и я весь аж подобрался и дрожал от
азиатского янычарского желания сразу ее завалить. 

     Она назвалась Натальей Халтуриной и по двойной ассоциации с халтурой и Желябовым запомнилась. Сказала, что родилась в Казахстане, но давно уже живет в
Риге, работает в некой шведской компании. Опять боюсь запутаться, прослыв
невероятным выдумщиком, но возникло ощущение, что она – скалькированная и чуть
моложе протоплазма одной моей московской знакомой, которая какое-то время
пережигала для меня сахар над огнем, и что вот она здесь, узнав
протоплазматически, что я готовлюсь совершить большую глупость: держит ладони
лодочкой, укрывает мой слабый огонек. И это обстоятельство тотчас возмутило,
как всякого бы на моем месте эмигранта. По-русски она говорила чисто, но с
таким уже неповторимым мягким прибалтийским акцентом, что брало сомнение: да
полно, не латышка ли с русским паспортом?   

   Нервировала, конечно, ненавязчиво подчеркнутая ею моя недалекость,деревенскость, нецивилизованность, тон благожелательной наставительности, с
которым мне объяснили, каковы порядки на таможне и как неблагоразумно я
поступил. Моя варварский сапог уже навострился было на ее беленький хвост, но
тут я вспомнил, что контраргументы морального перехвата у меня тоже есть.
Узнав, что я поэт и журналист, рижская финансистка перешла в сослагательное
наклонение и даже местами в изумленную позу, а я почувствовал, что без хвоста
она все равно, что мертвая. Тут что-то стало мне совсем одиноко и зябко:
оказывалось как-то сразу, что воображенный фурор, связанный с меня и моей
рукописи появлением в Риге, -  чистая умственная фантазия, что эта наивная дурочка много меня умнее, раз делает
деньги, а не развозит контрреволюционную литературу, что и  т а м, за кордоном, они, эти идеализированные мною варяги, установители христианства на Руси ( киевскую версию я отметал как слишком угодную иудеям), - каждый в своих стеклянных колбах. И  э т о го    и м    д о с т а т о ч н о.      Самое для меня тяжкое, когда дают понять, что я дон-кихотствую. Точнее,если синхронизировать восприятия, нынешнее и те, в поезде, выйдет, что я ее
просто напугал: она знала о ценах на рижских рынках, а что писателей в России
не печатают, - это стало для нее и в диковинку, и в личный страх. Репродуцируя
тогда уже в своем сознании ее мозговую работу, я так и представил (и минут пять
удерживал представление), что входит вдруг дорожная полиция, защелкивает на
моих запястьях свои браслеты, и как она, очевидица такого невероятного
происшествия, завтра расскажет рижским друзьям об этом чуде. Не понравилось
мне, чтó она ретранслирует. Она считала, что всё можно сделать по закону, через
издательство, а я – что нельзя, несмотря на все демократические перемены. Я
разозлился, замкнулся, и, поспорив еще минут пять, с яростью и на
идеологические темы, мы мирно улеглись. Откуда было в ней это ощущение чуждости
и как бы знакомости?  

    По вдумчивом рассмотрении я уяснил, что это было богоматернино, сестры и той московской знакомой (Россия, как утверждают кто в это посвящен, находится
под эгидой девы Марии), общее их нерасположение в моей затее с побегом. И
чувствовать это в те минуты было грустно, как с предателем обедать, потому что
в самооценке-то мой поступок мыслился как геройский, великолепный. И вот
оказывалось (потом), что сестре все это не нравится на том основании, что в
Юрмале она познакомилась с мужем, что ее муж – пятая вода на киселе откуда-то
когда-то перекочевавших в Россию то ли поляков, то ли белорусов. И какого бы
черта вроде, если еду совсем в другую семью индоевропейских народов?  

    Рижский экспресс, сравнительно с северными и особенно средне-азиатскими,чист и комфортабелен, на столике вазы, печенье, минеральная вода, арахис,
проводницы опрятны и любезны, даже с простаком и недотепой обращаются без
заметного пренебрежения, но говорят по-латышски и требуют латы и сантимы,
отчего мне сразу сделалось беспокойно, точно манекенщику в первый день работы.
Попутчица, наговорившись о неприязни латышей к русским, обругав родной
Казахстан и налиставшись моих журналов, дремала, я это делал еще более
сосредоточенно. Угнетало предстоящее торжество отечественных законов на чужой
вроде бы территории.   

   Чтобы не прослыть повествовательной манерой русским Гераклитом, выражусь  точнее (позволили через несколько часов от начала этого текста): вообразите,
что вы дружите с женщиной, о которой известно, что она родилась в Казахстане,
имеете сестру, с неким западно-католическим ориентиром, и родителей,
оставленных ею в неком рабочем поселке, и представьте себе, что, располагая
этой информацией о себе и своих людях, вы выслушиваете ее в виде дорожного
трепа от случайной попутчицы. Захочется ли вам, если вы мужчина, вообще жить в
столь подконтрольном женщинам мире? Захочется ли быть столь детерминированным?
А ведь у вас своя нормальная человеческая цель по самоутверждению и
самореализации, даже если вы действуете как агент Бориса Савинкова – теми же нелегальными
методами. Так что я был совсем угрюм и постарался вскорости отмежеваться от
столь неприятной визави; и даже заказанный чай пил точно украденный, помаленьку
отламывая от печенья.    

  В Себеже остановились, по полуночному вагону пошел таможенный контролер.Я сидел ни жив ни мертв, хотя внешне во всеоружии азиатской хитрости перед
блюстителем закона. Паспорт моей спутницы лежал на столике доверчиво и
легально, я же свой не доставал. Когда же таможенник протянул руку за моим
паспортом, я твердо и беззаботно сказал, что билет и паспорт у меня есть, а вот
визой не обзавелся. Нет, приглашения тоже нет. Да, но билет оплачен до Риги.    

  - Вам придется здесь выйти, - сухо ответил этот корпускулентный дядька в летней форме железнодорожника. – Дальше вы ехать не сможете. 

     Он выжидательно остановился надо мной. Волнуясь и роняя на пол вещи из рюкзака, я передал Наталье Халтуриной рукопись романа, набросав несколько строк
в Латвийский Союз писателей, вложил две газеты со своими статьями, чтобы узаконить
опосредованность такой передачи, и поспешил к выходу. У этой белокурой
полнеющей Гедды Габлер на лице было выражение человека, которому передают
гремучую змею, не обезопасив ее перевозку, - живьем. Поблагодарив за компанию и
мельком на нее взглянув, на ее нордический профиль с жирком, я уже знал, что
отправляю рукопись в никуда. Что, возможно, она так и останется, эти четыреста
машинописных страниц в картонной папке, лежать на кромке стола, пока ее не
заберет таможенник. Эта замороженная стерва умела подчеркнуть, что к
политическим скандалам и провокациям непричастна, о судьбе сомнительной русской
репутации тревожиться не станет; в ней уже отчетливо проглядывала та неприязнь,
с какой сестра всегда относилась к моей профессии. Я не ощущал себя несчастным,
но немного нашкодившим. Уже представлялось, что на перроне меня под белы руки
подхватят пограничники, но там было на удивление безлюдно – только длинная
громада ночного поезда, безмолвно вытянувшегося.   

    После качки и шума колес было очень тихо, воздух влажен и тепел, каким он бывает, когда в нем больше аромата первых цветов и листьев, чем влаги. Меня
никто не задерживал. Вокзал оказался самым милым и непрезентабельным: ряды
сидений, камеры хранения, несколько ночных нахохлившихся арестантов случая.    

  Тою же ночью или уже утром, не помню, по совету прохожих я разыскал пристанционную столовую и там плотно наелся – прямо-таки нажрался рубленых
бифштексов и борща со сметаной, причем не покидало ощущение, что поломойка,
которая тут же возила мокрой шваброй меж столиков, - хорошая знакомая. (Тогда я
впечатления не нюансировал, а то бы дошел, что это – одна моя вологодская
родственница, вторая жена дяди, добрая, бесхарактерная, пьющая и приветливая: у
нее это всё было вместе). Шла гроза, похоже, первая в этом году: лило как из
ведра и везде шумело и хлюпало, сверкали молнии с той периодичностью, по
которой можно заключить, что дождь надолго. На душе было какое-то электрическое
оживление, мурашки и щекотка гальванического конденсата, растекшегося в воздухе.
Пережидать его я не стал, а смело двинулся по склизкой тропе, кое-где мощенной
кирпичом, с интересом оглядываясь на мрачноватые закоулки, какие иногда
возникают при стыке красно-кирпичных станционных складов и будок. Тополя еще
ладом не распустились, но чувствовалось, что они вот в эту ночь и раскроются. Я
уже знал, что предстоящий день посвящу осмотру города и поискам возможностей
пересечения границы: ее близость тоже как-то странно возбуждала.  

    Ночной поезд ушел, а с ним, надо думать, и моя самая ненапечатываемая проза. Станционным милиционерам я сунул журналистское удостоверение, признался
в головотяпстве и встретил их милостивое благорасположение. Мне дали адрес
местной гостиницы и сказали, что здесь есть чудное озеро. Чудское? Нет-нет, еще
не Чудское, но тоже интересное, прямо посреди города. Туда я радостно и
пошагал. Было очень сыро, мокро и такое ощущение, что дождь снова готовился.
Рельеф города показался странным: буераки, овраги, котловины, глубокие ручьи.
Тогда похожесть еще не ощущалась (а то бы я тотчас скалькировал это поселение с
одного верхне-вологодского), но аромат как бы знакомой новизны на этих улицах
был. Почему-то ждал, что люди здесь особенные и сейчас заговорят с
прибалтийским акцентом, а то и вовсе по-немецки: не то чтобы в архитектуре
чувствовалась неметчина, разве только в конусах и скатах крыш. Я и не
представлял, что можно так радоваться приключениям и новым местностям, что
столько исследовательского очарования в таком вот месте, отмеченном этнически
чуждой оседлостью. Жители казались низкорослыми, а овраги имели тот запущенный,
замусоренный вид, какой бывает по весне, когда из-под снега выползает разная
дрянь, вроде порванных колготок или проколотых шин. Но было и что-то степенное
– от своего этноса.

      Двигаясь по деревянной улице, кое-где в палисадах, я оказался на широком валу, точнее – на верхотуре; избы справа прекращались, и с голого взгорка
открывался вид на овальную чашу озера и глубокую впадину его плоских берегов.
Еще правее дымили какие-то фабричные трубы, а на хмуром, серо-стальном зеркале
вод не маячило ничего – ни ялика, ни бота, ни паруса: только гулял ветер,
нагоняя волну. Я стоял на обочине дороги, завороженный былинным простором
большой воды. Собственно, на пятом десятке я чуть ли не в третий или в четвертый
раз видел такие водные объемы, это определенно гармонировало душе и любилось.
Счастливцы, подумал я о местных жителях. Столько воды кругом, такое раздолье,
такая, черт возьми, сильно пересеченная местность. Через дорогу в весеннем
палисаде мужик в цветной клетчатой рубахе окапывал деревце, а на зеленом лужке
валялись рассыпной пирамидой сосновые и березовые чурбаки. Он согласился,  что воды много, а насчет постояльцев пустить на неделю – вон спросите через два дома. Через два дома оказалась вся зеленая
изба в три окна и грязная чухонка, к которой я утратил интерес не заходя. Да и
вдруг как-то показалось почти сразу же, что прознабливает здесь на юру этим
ветрищем до костей, что народ здесь какой-то мелкий, невзрачный и больной,
точно свежий утопленник. Хотелось чего-то, за чем ехал: громкого литературного
скандала вслед за бомбой, отправленной латышским друзьям, неизведанных
приключений, риска. Я очень нравился себе в этой декорации, в этом отважном
настроении. И заблаговременно в эстляндцах разочаровывался, хотя вроде здесь
было гораздо белорусее  (это сейчас определяются изоглосса и точный рельеф, а тогда осуществлялся кочевой набег без
расчета, и в этих подозрительно крапчатых простолюдинах хотелось видеть наследников
Калевипоэга; да что говорить: я же еще не видел белого света! Всё было в
новинку).     

 На площади, возле крытой автобусной остановки, на бетонном борту фонтана распивали на троих утренние алкоголики, а под кустом боярышника уже валялся
пьяный. Толстуха в рюшах с пестрым зонтиком возмущалась этим безобразием; одета
она была так крикливо, что вся сцена отдавала чеховским жеманством: конфликт
барыни с простонародьем. Вдруг стало понятно, что латы и норманны – тоже люди,
что романтизировать и боготворить их, как повелось у меня, вряд ли правильно,
и, чтобы избавиться от девальвации любимого образа, уберечь выдумки от правды,
я поспешил с этого места убраться на вокзал.    

  Прошел еще поезд, я завидовал людям, которые запросто могут пересечь государственную границу и не быть остановленными; они были другой породы:
«интер», а я… какой же антоним у этого слова? «сидень»? «невыездной»?   

   Нет, не то.

      И у меня вдруг возникло озорное желание попытать счастья: здесь, у границ государства, казалось совершенно невероятным, что нельзя перейти в
другое государство, потому что ведь не существовало же черты, не было же
непреодолимых преград. Нарушить их – проще простого, как еженощно, ежедневно
поступают собаки, лисы, путевые обходчики. Пряность авантюры была не в
преступлении, а в приключении:  живого,адекватного, любознательного журналиста эти дружелюбные пограничники никак не
могли заподозрить в дурном. Я именно что излучал благоприличие и тут же сходу
придумал две версии. По одной я был московский журналист, приехавший в гости к
другу. Правда, ребята, лейтенант и двое пограничников, уже останавливали меня
и, не проверяя документов, вежливо предупредили о близости границы, но я
прикинулся таким простофилей, так со всеми их формулировками был солидарен, что
они даже извинились и пожелали столичному журналисту успехов. И тем самым даже спровоцировали лихие поползновения нарушителя. Да Бог ты мой, оживленно щурился я на майское солнце, ведь это
такая условность, такая липа – граница. В эти дни рушится семидесятилетняя
власть большевиков, повсюду митинги, дискуссии, войны, общественные свободы.
Что при таких переворотах ваша граница? Тьфу, пустая видимость. И часу не
пройдет, как я буду в Латвии.    

  И, раскатываясь по насыпному гравию, я с непреклонностью шпиона почесал по живописной тропе вглубь соснового бора – как раз в ту сторону, куда они
запретили. Восемнадцать километров, говорите? Да я их, ёпэрэсэтэ, в два часа
пройду, и шиш вы меня отыщете в таком лесу! 

     Сколько было очарования в первой зеленой траве, какие чистые птичьи голоса сопровождали мой бесшумный шаг под мелко-рассыпными иглами бликующей хвои! Да я
вот сейчас прямо здесь сверну, и ваша собака запутается, как грудной младенец.   

   Однако, когда – не прошел и трех сотен метров – из-за поворота тропы ищущей иноходью вывалили три краснощеких молодца с автоматами и овчаркой в
поводу, я мало сказать что струсил, а прямо запаниковал. Условность-то
условностью, напоминали они, но черта существует, и вот они меня, как вредного
вируса добрые кровяные тельцы (тельца?), блокируют и щас поведут на дознание и
последующий распыл. И все же я не остановился, не дрогнул, даже насупился:
какое, мол, ваше дело, до границы еще целых восемнадцать километров.   

   - Старший пограничного наряда лейтенант Овамосемов! – откозырял молодой круглолицый человек без всякой растительности, с тем румянцем, который прямо
пробивается сквозь нежную кожу, как подзаалевший персик. – Куда направляетесь?
Предъявите ваши документы.   

   Как я их всех любил, какие они в ту минуту были все правильные, эти молодые люди, военнослужащие моей великой Родины! Сама любезность, подтянутость,
воинский долг. Ни малейших следов порока на лицах! Именно таковы и должны бить
бактериофаги при встрече с поганой спирохетой, даже если она еще сыздаля тотчас
мимикрирует в нормальный лейкоцит. 

     Я сказал, что я художник и направляюсь к другу, тоже художнику, который живет тут в деревне неподалеку.   

   - Да, действительно, есть тут такой, - неожиданно для меня ляпнул второй из наряда. Я почему-то даже не удивился, что столь полная отсебятина нашла
моментальное подтверждение и что лейтенант, держа удостоверение журналиста,
согласен, что перед ним еще и художник. Лейтенант молча откозырял, третий
подхватил свою языкастую собаку, и они так же стремительно, как появились, как
десантники в джунглях или группа захвата, удалились по моим следам. А я пошел
вперед уже на ватных ногах, и прежнее светлое диверсионное настроение вернулось
нескоро.  

    Это было первое из путешествий, и я только входил во вкус. Я исполнял некую работу по необходимости (скажем, разметал засыпанный листьями каменный
мешок городского двора), и вот в стене серого камня появилось сквозное окно в
яркий, цветной, радужный мир. Я, метущий жухлые листья, краем сетчатки приметил
и н о е. Бросил метлу и пошел взглянуть. Нет, не тропическая бабочка (откуда ей
взяться в городе?), а окно в иной мир.  Windows, но не такой, куда можно лишь запустить глазенапа,залюбовавшись цветными яркими картинками, а реальный  в ы х о д. Сунул туда руку, голову – и осознал, что тот мир привлекателен, как волшебная сказка. И, удовлетворяя
первичное любопытство, я настолько же и сразу был захвачен новизной, что о
необходимости исполнять порученную оценщиками моих возможностей унылую
безрадостную должность под сосредоточенное и тоже унылое размышление о
ближайшей родне, как нам прокормиться, - забыл. Всё было забыто. Господи Иисусе
Христе, что за райское местечко эта лесная весенняя дорога под Себежем! И после
миновавшего страха перед опасностью коррекционных сил до чего пленительное!  

    Давно я не вкушал такого наслаждения!   

   Минут через пять показалась всхолмленная луговина с разбегающимися дорожками и за ней та ровная, хорошо затравенелая насыпь, по которой
безошибочно угадываешь шоссе. Цвели травы, но я боялся к ним прикасаться, чтобы
не натурализовать чрезмерно тот  общий восторг, который подымался в душе. Почему этот восторг и подступающее
блаженство наказуемы, было непонятно, но я чувствовал, что пограничники и
другие коррекционные силы весьма озабочены бегством пленника из каменного
мешка. Я отчетливо чуял, что вот это – прекрасно, а то, откуда я пришел, -
чудовищно; и что хотя меня еще не хватились инспекторы, контролеры, корректоры,
но это возможно и потому следует незамедлительно действовать. Времени в обрез,
а жизнь хороша.    

  Сойдя с тропы, я долго ступал по метелкам трав ради лишь наслаждения попирать настоящую, а не гудронированную землю, но все же взобраться на насыпь
и выйти на шоссе пришлось. Час был еще ранний, в обе стороны оно было
пустынным. Вправо, в полукилометре за мостом я заметил обширную бетонированную
площадку контрольно-пропускного пункта и несколько контейнеровозов
«Совтрансавто». Сообразив, что это и есть граница и что, пожалуй, оттуда меня
уже и заметили, я безразлично встряхнул рюкзаком, как бы давая им всем понять,
что мне еще топать несколько верст к другу-художнику в его деревню. На деле же
внутренне подтянулся и медленно спустился по другую сторону шоссе, к ракитнику,
за которым угадывалась речка. Надо было обдумать положение: посидеть три-четыре
минуты на траве, не спеша выкурить последнюю сигарету и обдумать, как перейти
границу. Уже в двухстах метрах ближе к мосту лежала полоса светло-бурой
перепаханной земли. Из шпионских кинофильмов вспомнил, что это, должно быть,
одна из тех самых нейтральных полос. Чтобы на ней отпечатывались следы
преступника.     

 «Однако, - сосредоточенно думал я, - кругом лес, а они не могли его весь перепахать. Очевидно, можно обогнуть КПП стороной, лесом. Но идти без дорог еще
рано и опасно, а на проселках я нарвусь на патруль. Кажется, в таких случаях у
них же, у пограничников, берут пропуск – или это только в военное время?
Дождаться темноты? Утро-то какое: каждый камень подчеркнуто обозначен, всё
насквозь просвечено, как в океанской лагуне. Если огибать КПП лесом, это верст
пять. И неизвестно, что за ним; может быть, еще один. Они же сказали,
восемнадцать километров, а я не прошел и трех».   

   «Трусоват был Ваня бедный. Раз осеннею порой…» - подумал о себе почему-то чужими словами, вновь выйдя на шоссе и медленно направляясь прочь от
моста. Решил, что на первом же проселке налево сверну и, углубясь по нему с
версту, почешу прямиком по лесу, ориентируясь по солнцу. К сердцу подступал
страх от дерзости принятого решения.  «Как они ухитрялись пересекать границу по нескольку раз?» - завистливо  подумал я о
революционерах-нелегалах начала века: в моих глазах это было немыслимым
подвигом.  Сегодня ответственный день.      Но, как это часто бывает в прогнозах, составленных без учета действительности, первый проселок налево оказался стометровым и вел в небольшую
беспорядочную деревню из восьми изб. Туда даже не вела грунтовка, меж домами не
было даже, как показалось сперва, тропы. Несколько деревьев, драночные
четырехскатные крыши; избы торчат прямо из травы, так что кажутся вросшими, а
трава так зелена, густа, муравчата, какой она бывает, когда ее топчут, но не
вытаптывают.   

   В безотчетном недоумении я обошел эти восемь домов, но не встретил ни души – только в одном месте заметил забытый велосипед, а в другом – распахнутый
дровяной сарай, в котором, когда заглянул туда, никого не оказалось.
Непроизвольно, как шар, когда он катается по зеленому сукну бильярда, я
отшатнулся от борта крайней избы и оказался на низком берегу небольшого озера.
На дощатом свайном плоту, чуть поднятом над водой, стояли две босые и очень
мокрые девочки, белокурые, с засученными рукавчиками и, по-моему, полоскали
платья для кукол. На их открытых круглых лицах не отразилось никакого страха, а
одно лишь безграничное любопытство, от которого я чуть смутился. Боясь спихнуть
их в воду, я прошел до конца помоста и уже оттуда спросил как можно
простодушнее и приветливее, как говорят с детьми:  

    - Как называется озеро?  

    - Засиненское.   

   - Как?   

   - За-си-нен-ское.  

    - Какое непонятное названье. А деревня?   

   - Засиненье.     

 - А вы из этой деревни?   

  - Мы из города. Мы здесь у бабушки живем.  

    - Почему-то я так и понял.     

 - Мы уже купались, - сказали они, видя, что я расстегиваю рубашку. –Здесь мелко.   

    Я сложил одежду горкой на помосте и спрыгнул в воду по бедра. Обе девочки
уставились с большим любопытством и даже выкручивать свои блеклые тряпицы
забыли. Младшая как будто робела, зато старшая казалась бойкой.   

   Вода оказалась почти теплой, особенно возле плота, на мелкоте. Овальная чаша озера, похожая скорей на селедочницу по форме, сверкала нестерпимой
голубизной среди темной плотной зелени, хотя берега были открыты и поросли лишь
травой. Под ногами был плотный намывной песок. Место для купания было очень
хорошее, я это сразу почувствовал всем телом, особенно когда окунулся с головой
и его облегла более тяжелая, чем воздух, обливная сила воды.  

    Ветра не было. Припекало, пейзаж был так мирен, девочки так домашни,вода тепла, что я наслаждался, как в детстве. Оказывалось вдруг, что можно жить
совсем  б е з  у с л о в и й.   

  Но наслаждаться долго не позволили, как не дает расплодившемуся леммингу познать вкус жизни и одиночества на его слеповатых глазах происходящая драка
совы с зайцем. Он-то думал, что он самый сильный и звероватый, но тут его
приструнили.  

    Хотя утро только устанавливалось к жаре, в сотне метров вперед по берегу разыгралась пьяная сцена. Молодой мужик в штанах, но без рубахи телепался в
низких камышах у берега, направляясь в глубь озера. Он был очень неустойчив.
Опережая его и широко вышагивая в мелкой воде, оттуда же по направлению к нам
брела молодка без лифчика, но в юбке. «Паша! Паша!» - кричала она. «Х`аля!
Х`аля!» - отвечал он на каждый пятый ее вопль. Они так жизнерадостно брели друг
за другом и грозились, что меня разобрало любопытство: я вернулся к плоту и
достал из ботинка очки.    

   Картина тотчас предельно прояснилась: молодка была увлекательно голая и обращалась, оказывается, ко мне, а мужик, грозивший ей, догнать ее не мог. Ее
груди настолько задорно встряхивались, что я почему-то тотчас вспомнил
восточное слово «бурдюк», хотя они вроде бывают с вином. Мужик всё путался в
камышах, а она шагала широко и убродно, то и дело оглядываясь на погоню. «Эй!
Вали сюда!» - заорал и я, отойдя от плота на приличную глубину. Плотная
дородность крестьянской основы предстала передо мною: пейзане вместе
похмелялись и, может, уже достигли полюбовного согласия, но тут он ее приревновал
и недораздетую загнал из избы в озеро. Вот такая стерва, всем дает! Сейчас и
мне даст.    

  И я на саженках устремился ей навстречу.

      Она оказалась мокрая, растрепанная, широколицая, с тем сдобным круглым лицом, по которому сразу определяешь, что перед тобой здоровое тело без мозга.
Ее очень круглые груди с длинными пупырчатыми сосками уже рассекали волны, как
киль катамарана. И хотя, когда я поплыл к ней, она поняла, что обозналась, но
все по инерции орала и оглядывалась на мужика. Я подошел к бабе вплотную и взял
ее обеими руками за груди. Ощущение было совершенно потрясающее. «Ой, кто это?»
- спросила она со странной, вполпьяна, улыбкой, но тем не менее под водой
тотчас нашла мой вздыбившийся член. Мы столкнулись телами лишь на мгновение, но
мужик невдали заорал уже без всякой очередности и устремился к нам чуть ли не
бегом, хотя его по-прежнему вело к берегу. «Давай вечером?» - горячо забормотал
я. «Убьет! У него ружье!» - таким же сиплым шепотом отвечала она,
по-джокондовски скашивая взоры на ревнивца.      

- Х`аля! Сука! Х`аля!    

  - Это же не Паша! – заорала молодка, немного поволочив меня и нехотя выпуская. – Это чужой!  

    - Х`аля! 

     Погоня обошла меня с двух сторон: Галя, в каплях влаги на белых плечах,убрела по глубине, мужик, сильно кренясь, гнал ее по мелкоте. Вопли, как это
бывает, когда плотен воздух, уже за пятьдесят метров вязли. Девочки уже не
стирали, но сидели на лужке безучастные. Я стоял на песчаном дне, держась
десницею за сильно возбужденную плоть и не совсем еще опомнившись: как пыль
после смерча. Мне было как-то смутно тоскливо и дико хорошо. Точно обнимал само
Здоровье без нравственности и искусства. Так и почудилось, до чего хорошо
завалить эту бабу на лугу, отодрать по самую завертку и погонять потом еще голую
в купальский вечер.    

  Когда очнулся, ни пьяниц, ни девочек на берегу не было; потянуло таким ветром, что на воду легла рябь. Усмехаясь на оттопыренные трусы и укладывая там
поудобнее мужское достоинство, я вышел на берег, сел там тоже на зеленый и холодный
луг, насуплено обулся и оделся до пояса. Рубаху надевать не стал, надеясь
немного загореть. И так, с рубахой в горсти, побрел опять посвежевший на шоссе.  

    И при самых спорных допущениях не могло быть, что эта деревенская фефелаи ее нетрезвый гонитель – моя бывшая супруга и шурин, но такая аналогия
возникла,  и сопоставление состоялось;оставалось лишь принять их. Супруга походила скорее на ту замороженную стерву,
с которой отправил рукопись. Но причин таких представлений я доискиваться не
стал. Шоссе было по-прежнему совсем пустым, и, наверное, это было связано с
тем, что Латвия ужесточала пограничный контроль. Во всяком случае, обочь от КПП
замерли спятившись лишь несколько рефрижераторов, стояла сбившись кучка
шоферов, а за шлагбаумом слонялся скучая юный советский солдат. Я облокотился
на шлагбаум и с полчаса прилежно взирал на него и на пустую стеклянную будку
КПП на арматурных раскоряках; я думал вызвать заинтересованность охраны, или
хоть этого солдата, чтобы узнать, есть ли дальше еще контрольно-пропускная
зона, но солдат выглядел как школьник, нарушитель дисциплины:  так и казалось, что, отвори я сейчас шлагбаум и вдарься бегом эти сто метров, - он меня даже не окликнет: из вредности.
Сердце пощемливало: надо было на что-то решаться. Солдат держал винтовку
прикладом вверх и стоял сутулясь. Я был для него не интереснее козы.   

   Шофера при моем приближении перестали разговаривать и неприязненно замолчали. Они оказались не латышами и не русскими, а армянами. Нет, они ничего
не знают. А ты кто такой?    

  Я смущенно отступил и, встряхивая рюкзак, воротился назад. Встал на середину моста и залюбовался на речку. За спиной, по левую сторону моста
покуривала дымами деревня, а вправо, под насыпью, - крестьянский дом, несколько
стожков соломы и железная печь под деревянным навесом. Наползли тучи, сильно
смерклось, и вдруг разом лянуло так, что шофера убрались в кабины. Я сбежал по
откосу к крестьянскому дому и стал под навесом на ворохе соломы. Печь вовсю
топилась, мокрый порывистый ветер отдувал дым к лесу; у плиты орудовала тощая
носатая старуха. Я был весь мокрый, запыхавшийся, с носа и щек ползли свежие
дождевые капли. Тут же под навесом на соломе сидел и курил папиросу белокурый
голубоглазый немолодой человек.   

   - Можно, я тут дождь пережду? – спросил я, очутившись в стеснительной от него близости. 

     - Можете и заночевать.  

    - Как вас зовут?   

   - Фред.   

   - Не знаете, с грузовиками можно перебраться в Ригу? 

     - Нет, на той стороне проверяют.     

 - Вы местный?      

- Из Питера. С бывшей женой не поладил, выписала.    

  - Сельским хозяйством теперь займетесь?   

   - Я вообще-то художник.     

 - А, так это вы и есть. Вас пограничники знают.    

  Я не знал, о чем с ним еще говорить. Он был жалкий, тихий, белесый человек, погода стояла мокрая, с порывистым студеным ветром, его и моя папироса
размокали. Становилось очевидно, что с утра припекало для того, чтобы с полудня
уже смерклось и пошел обложной дождь. Небо в лохмотьях рваных низких облаков
кое-где просвечивало голубизной. Дождь продолжался, я искал тему для разговора,
но, возбудив любопытство, не мог его удовлетворить: этот человек, латыш или
литовец, явно меня не понимал. А я не понимал его: что он говорит кротким
голосом, что позволил, рохля и тюфяк, спровадить себя в деревню.  

   - Хотите отужинать и заночевать? – спросил он вдруг.

      Я понял, что говорю с мужем своей сестры, с тем самым, который то ли поляк, то ли белорус. Стало отчего-то неприятно, хотя на уныло-голубоглазой
физиономии Фреда впервые проглянуло заинтересованное выражение.   

   - Сколько?      

- Пять сотен.   

   - Это ваша мать?   

   - Да.      

- А это вроде не ржаная солома. Это кукуруза, что ли?   

   - Смесь.     

 - У меня в Засиненье транспорт, - сказал я и понял, что мы оба дураки.Он робкий прибалтийский дурак, я робкий русский дурак. Дождь с силой
захлестывал под навес, солома намокла; еще такой дождь – и лето вступит в
полную силу. Со стороны Москвы часами никто не подъезжал к КПП. По верху, по
мосту, чувствовалось, рвал и метал ветер, а сюда, под насыпь, лишь задувало. До
границы было сто метров. Ее никто не охранял. Даже солдат точно сквозь землю
провалился, потому что на КПП его тоже не было. Граница была открыта. Не хочешь
мокнуть на шоссе, договорись с Фредом, он тебя ночью проведет посуху, лесом.
Вот он смолит рядом папиросу «Ленинград», ждет.      

     Но меня охватило какое-то уныние, оцепенение; я решил еще раз отступить,чтобы завтра приступить к делу по хорошей погоде и иначе. Мы молчали. Железная
печь шипела: навес протекал.     

 Вскоре опять показалась лазурь, но уже вечереющая: в этой местности я протоптался целый день. По доброте Фред не проведет через кордон, а денег у
меня нет. Я взобрался на дорогу и, встряхивая рюкзак, пошагал на Волоколамск.
Во рту не было маковой росинки с тех пор, как ел на станции. 

     Надо принять во внимание вот еще что: шла (намечалась, становилась возможна одновременно или в будущем) некая аналогия, параллель, п о г р а н и
ч н о е  с о с т о я н и е. Я достаточно изучал психологию, чтобы понимать этот термин. Речь шла о жизни и смерти,
возможно – моей, и в зависимости от того, преодолею я сейчас границу или нет,
личная судьба и далее развернется благоприятно (если да) или гораздо хуже (если
нет). Некто ставил меня в пограничное состояние, которое следовало преодолеть;
вместе с тем преступность, незаконность такого пересечения  н е к о й границы была очевидна для совести. Но этот некто гнал меня к рубежу и нашептывал: «Переходи! У тебя не будет лучшего момента, ты будешь известен».
Известен и знаменит я собирался быть, а потравленным собаками и в тюрьму
садиться – нет. Что-то было в этих садистских императивах роковое и вместе с
тем знакомое: отец, например, так же  бы требовал, чтобы я не разрушал своими капризами его союз с матерью. И потом: я
был без денег. Сталин, Каменев или хоть провокаторша Гернгросс без гроша за
границу не хаживали. Чувствуя, что срезаюсь на этом экзамене, на чрезвычайно
важном тесте, я все же утешался, что,  в сущности,  дело сделано. Через месяц латышские друзья пришлют приглашение, я выеду для заключения издательского
договора – и останусь. Стану невозвращенцем. Чихал я на Россию! Не буду
эмигрировать по-воровски – уеду демонстративно!  

    Если бы знать тогда, что, провалившись на этом первом экзамене, я еще три года стану кружить по вологодским, тверским и московским дорогам, попадая в
сложнейшие для меня психические состояния, начну в открытую хлопотать о выезде,
перепробую десятки средств выйти из западни – и тем не менее попаду на операционный
стол московской городской клинической больницы №97, где Хирург Геннадий
Касьянов частично решит мои проблемы. Вскоре после я пойму, что таким образом
родственники угрожают мне элементарно, по-разбойничьи, - ножом. Разумеется,
хирург Геннадий Касьянов всего лишь вырезал грыжу, это его профессия, его
специализация, его долг (и я не настолько сумасшедший, чтобы подозревать его в
вооруженном разбое); но вот что касается незабвенных, дорогих московских и
провинциальных родственников, у которых в количестве, может, двадцати-тридцати
человек подрастает требующая жизненного пространства технократическая молодежь,
вооруженная калькуляторами, ножами и разводными ключами, - что касается
родственников, то я нисколько не погрешу против истины, обвинив их в преднамеренном
покушении на убийство. Они ставили меня на край – и пошли на крайность. Со
страниц журналов уже вовсю торчали красивые титьки, а с цветных экранов
строчили армейские автоматы и прославлялись рыцари мошенничества. Куда
старомодным Жану-Полю Бельмондо и Говарду! Так что мне пора, пора было
отправляться в загранплавание…

      Так что состояние воистину было пограничным, и я это физически ощущал,стоя  у шлагбаума перед КПП.  

    И тем не менее теперь я от него в тревоге уходил прочь. Я чуял некую общую ошалелость, как, наверное, бильярдный шар, когда прорывается сетка
лузы,  и он катится по обширному полу бильярдной: вот простор-от, вот возможности!      

А их и в завидании не было, возможностей-то! «И в засинении!» - шутил я мысленно, шагая уже в предсумеречье по шоссе. Потому что на свидание с молодкой
я тоже почему-то не пошел. В кармане еще побрякивала мелочь, но ее хватало лишь
на несколько легких закусок, а вовсе не на цивилизованную жизнь туриста с
оплатой гостиниц. И тем не менее решено было возвращаться в Москву пешком!
Да-с! Пешком. И,  несмотря на прехитрый разговор с коллаборационистом и несоветским человеком Фредом, мною овладел
прилив энтузиазма. Сколько удовольствия, черт возьми! Еще бы расстараться
кроссовками вместо ботинок, и я бы прошагал, кажется, отсюда до Ржева за одну
ночь, ни к кому не попросившись в машину. 

     Воздух был божественно хорош. Я принял не менее отважное и безрассудное решение – свернуть с шоссе и лесом пройти до города (там и всего-то было три
версты). Слабая тропа и впрямь вывела к железной дороге Москва-Рига, но когда в
молочных сумерках и густых испарениях леса дошел до будки стрелочника, то
оказалось, что до города еще ой-ой-ой как далеко. «Не пустите ли переночевать?»
- робко спросил я добродушного лысоватого путевого обходчика, который только
что закончил дорожные переговоры с ближайшей латышской станцией Зилупе и теперь
отдуваясь весело поглядывал, отнюдь не предполагая во мне диверсанта или
уголовника. Я сунул было ему удостоверение, но он сказал покладисто: «Да ладно,
ночуйте! Только негде…» - и вышел к жилому станционному дому, кругом
огороженному сараями. Я был просто удручен собственным разгильдяйством: в
рюкзаке не оказалось ни корки хлеба, у Алексея Ивановича в двух его голых
комнатах с коммутатором и щитками – тоже ничего не было. Мы угостили друг друга
куревом. Он вышел загрести кошенину для кроликов, а я растянулся на скамье в
его будке. Вокруг стояли просветленная тишина и молочный туман, какой бывает
после обильного дождя и похолодания. Знобило от холода и тоски. Поражение было
все же ощутимым, граница – на замке. Журналист, а живешь как собака, да еще
хвастаешь этим. От близости технических масел и шпалопропиточных составов в
будке стояла вонь, отдаленно напомнившая рабочую курилку в механизированном
цеху в Майклтауне, где нередко с пяти утра до глубокой ночи табунились
промасленные трактористы и пилорамщики. А я был в цивильном т овеян поэтическим
дыханием весны.    

  Не сомкнувши глаз и за ночь сто раз прослонявшись по ночному мокрому лугу, я ушел еще затемно, расспросив дорогу. На шоссе, однако, опять взбодрился
и с первыми лучами солнца подошел к придорожному бунгало, оформленному в виде
дощатого шалаша. Все сооружение было выкрашено охристой краской под дуб.  На кухне хозяйничали лишь два мордатых мужика, уминая со сковороды жирный гуляш и запивая это дело баночным пивом.
Очень счастливым приветливым шалопаем, с тем детским оптимизмом, который так
свойствен хоть американцам в их общении друг с другом, я подвалил к ним, весело
приветствовал и воскликнул:     

 - «Приют странника»! Хорошее название. «Дорожное кафе для автомобилистов». А вы угостите пешего!  

    - Двигай отсюда, - сурово ответил один верзила. – Не готовили еще.   

   - Да вы же едите! Отличный гуляш… 

     -Двигай, сказал, - проворчал тот же нетрезвый предприниматель, стряхивая остатки гуляша в помойное ведро, стоявшее на приступке. – Кормим только
участников движения.    

  Выглядели они такими опухшими и удрученными, точно всю ночь парились в бане с пивом и красотками. Такими глазами не смотрят на мир и кроты. А между
тем утреннее солнце заливало тихое шоссе и из лесу свистели оживленные птицы.    

  Я вновь вскинул спущенный было рюкзак и пошел прочь, глотая голодную слюну.    

 Боюсь показаться опять выдумщиком, крамольником, но ситуация была вот какова: я сильно раздражал  х о з я ев  жизни. Людей адекватных. Шла игра,ловля, коллективный загон. Отщепенца объявляли вне закона, вне игры (и не
важно, что закон был воровской). Он это чует, намыливается бежать: ему в поезд
подсаживают финансистку. Она цивилизованна, комар носу не подточит насчет
законности ее пребывания в этом мире; она служит в шведской фирме. Беглец
устремляется в лес – ему навстречу высылают наряд розовощеких молодцов
пограничников: лови бродягу, окружай беззаконника! Чего-то он там, сволочь,
сочиняет вредное против! Он счастья и здоровья ищет – дать ему сельскую бабищу,
пусть почувствует, какое в действительности бывает здоровье. Тебе такая мощь и
не снилась! Ага, испугался, пешком подрапал, жрать захотел. Два этих славных
адекватных парня, раскинувшие торговлю на бойком месте, тебя так отошьют, что
сразу поймешь, что ты говно. Философ херов!    

  И эта травля велась самыми элементарными средствами, ничуть неприкрытее, чем со сворой собак травят зайца в поле. Мне вновь и вновь в этом в
очередной раз демократическом и самом-рассамом государстве на свете напоминали,
что, пожалуй, сколько-нибудь реальное сочувствие получу лишь от самых
обездоленных или же от работяг.  

    Всё! Никакая иная категория населения меня не поймет. Я странен. Rara avis in terris. И это, поверьте, было горько сознавать тому, кто понимает, что он выразитель чаяний не только своих.   

   Новые русские бизнесмены напоминали, что времена Левитова и богомолий по обету прошли; уже тридцать пять лет как прошли даже официально одобренные5
бродяги и романтики у костра под гитару: не за огонь люблю костер, за тесный
круг друзей. Опоздал родиться. Но они не смогли меня огорчить.  

    Вскоре я вернул с прямого пути налево, прошел с версту в сосняке и оказался в деревне Каменка; там мне дали напиться при входе, но при выходе я
захотел большего – доехать до города. На лужке перед избой, которая. Впрочем,
конструктивно уже приближалась к хате, стояла тракторная тележка, автомашина
«жигули» и играли чумазые ребята. Я долго ждал хозяина машины, который ушел
куда-то в лесок и, по заверениям детей, собирался в город, но когда он
вернулся, волоча на загорбке свежую лесину, то отказал:    

  - Никуда я не еду. И нечего ходить.   

   По сведениям, которые я собрал, до города оставалось еще километров пятнадцать, а я уже устал.     

 Делать нечего: я двинулся по проселку, наученный, как снова выйти на магистраль. За околицей знакомые «жигули» обогнали меня, явно направляясь в
город. Возможно, он обиделся, что я предложил ему денег. Наверно, мои конфликты
на поверхности, и Ельцин в них ни сном, ни духом не виноват. Только с моей
стороны у меня человек пятьдесят родни, среди мужчин нет ни одного не только с
гуманитарным образованием, но и просто с образованием. Зато все они любят
технику, водят автомобиль и богаты. Это мое первое путешествие, я еще не умею
скрывать радость, она их злит. Но мне внове и странен черномазый  мелкий народ: то ли русские, то ли галицийцы,то ли польская шляхта. Всё было чудно и интриговало. Явления случались таковы,
что их невозможно было истолковать. Может, я больной, а объективная
действительность надо мной «шутит»? Проходя мимо развалившейся избенки, я
как-то безучастно отметил, что в ней нет даже рам; мысль прошла чередом, как
это бывает в дороге, и вдруг из придорожного лозняка вылез некий мужик, одетый
как галициец, со свежей желтой оконной рамой на плече. Он пустился вперед, а я,
пораженный совпадением спроса и предложения, от страха отстал. Боязно было, что
раз мысль способна в о п л о т и т ь с я, то и думать надо поостеречься. 

     Я пересек шоссе возле села Голосемино. Тут уж меня надолго поразили во множестве козы и смуглые поселяне в пестрых лохмотьях – определенно местечковые
евреи. Дети и козьи пастушки были босые и болтали на незнакомом наречии, а из
взрослых все были одеты так своеобычно, что я терялся: Подол и Галиция
определенно не должны были тут находиться. Вдоль дороги тек ручей, в нем
плавали красные рыбки.     

 В лавке я купил поесть и спросил дорогу. Было уже близко, и через час с четвертью я стоял на станции Себеж. Билет я купил только до Новосокольников и,
как ни прятался от ревизора, в Великих Луках, на родине тещи, он попытался меня
ссадить. О теще как-то не думалось, зато из опыта стало ясно, что пешком до
Москвы не осилю. Ревизоры гнали меня и после Западной Двины, и после Ржева, но
я отговаривался журналистскими полномочиями, казал удостоверение и торчал в
тамбуре.  

    Наконец в Волоколамске (точнее, в поселке Привокзальный) вышел: объять необъятное нельзя, но побегать вблизи столицы можно. Я перекусил и смело двинулся по
указателям, которые вели к Дубосекову. «Ага, знаменитое Дубосеково», - подумал
я, но забрел в длинную, на два далековатых фланга расположенную деревню
Муромцево и там торчал полдня. Вспомнился почему-то рассказ из первой книги
прозаика  Вячеслава Пьецуха, герой которого ковыряет прутиком землю, дожидаясь. Когда откроется сельская
почта.  На попутном автобусе из Муромцевая действительно уехал к знаменитому разъезду Дубосеково, но там почему-то не
нашел даже памятника панфиловцам и в страхе от этого факта вернулся на вокзал:
психическая слабость, толкуемая как наваждение и происки дьявола, еще была мне
присуща в этом первом путешествии после прежних, гораздо более тяжких испытаний.    

  Оттуда я наугад запоролся в заросли болиголова по берегам какого-то ручья, воды которого были странно желты и воняли, а берега усеяны мусором. Я
искал  л е с а, п о л я. Но находил незавершенные объекты строительства, заводики с глухими заборами, противный
непролазный ивняк. Не похоже это было на природу, как рваная рабочая рукавица
маляра – на кружевную манжету дворянина; моя природа должна была быть
эстетичной или хоть дикой.    

  Весь в пуху от цветущих пустырей, я опять вернулся на вокзал и там сел в автобус на Кр. Гору. В автобусе ехали бабы, повязанные платками, старухи,
школьники, стоял галдеж. В деревне Новлянское, потому что название было
созвучно поселку Новленское под Вологдой, я вышел и пешком отправился в деревню
Клетки, на берег реки Рузы. Только там, на пустынной дороге, до меня дошло,
чего ищу: деревню, чтобы жить. Я примеривался жить в деревне, искал место
покрасивее. И действительно: деревня Чернево мне вдруг смутно что-то напомнила.
Да, это была родина матери – Лохотский сельсовет Тарногского района Вологодской
губернии. Те самые места. Правда, мощная, напористо текущая Руза, причудливой
змеей опоясывавшая местность, была великовата для речки Лохты, но на Кокшеньгу
она вполне тянула. Спустясь дворами из деревни к реке, я хотел спросить у
рыбака уду, чтобы вполне убедиться, что я у бабушки в Лохте, но он испуганно
(так показалось) пошел вверх по течению, кидая блесну автоматически, как
заводной. Это определенно то место:  если от остановки автобуса в деревне Алферовская спуститься к реке Лохте, то будет
видна деревня (забыл, как называется), и это очень похоже, как здесь, если от
остановки автобуса в деревне Чернево спуститься к реке Рузе и будет видна
деревня Лазарево. Глубокая Руза текла так мощно, точно ее кто насиловал, стремил;
это было не течение, а былинный процесс исшествия большой воды от истока. Я
смотрел с берега в воду и чувствовал, что приближаюсь к обмороку («Смотри!  Водяной утащит!» - говорят деревенские бабки про это состояние головокружения от воды). Было очень хорошо. Меня и огонь точно так же завораживал, как вода.Определенно идиот, фолкнеровский Бенджи, но идиот здоровый, природный. И хотя
по береговой тропе шла молодая женщина, я стал беззастенчиво раздеваться:
захотелось почувствовать напор струй. Женщина, как ни странно, занялась тем же
самым не далее, как в двадцати метрах от меня, на плотной травке, и, оставшись
в бюстгальтере и трусах, вошла в воду. В красновато-кирпичной, еще полой воде
ее тело выглядело болезненно, но плыла и сопротивлялась струям она хорошо.
«Познакомлюсь и женюсь на ней!» - решил я, но, как противник коллективизма,  свое решение испытать силы струй отменил: присел на берегу и спросил у нее,
обращаясь под кручу:  

    - Тут метра два будет глубины?   

   Она не захотела ответить, ее понесло на другой берег к отмели.  

    Разозленный неучтивостью, я опять изменил свое решение и прыгнул в воду.Чертовская холодина, прямо как в студеном болоте! От страха и чтобы согреться,
я стал активно плавать, развернув корпус против струй. Перло как в Днепрогэсе к
турбинам, я не мог даже на полметра выгрести, меня тоже сносило.   

   На зелени луга появились двое пацанов в шортах и в один голос заорали:  

    - Мама, там бабушка зовет. Корову-то чего не привязала, она же лягается!  

    Поскольку меня все равно сносило, я отправился вслед за молодой пловчихой и издалека еще, в здоровом возбуждении плавательного азарта, заорал:     

 - Это ваши дети?    

  - Мои.      

- Как вас зовут?  

   - Лена.  

    - Выходите за меня замуж.  

    Лена шарахнулась от меня так, точно я подводил к ней взрыватель, и на торопливых саженках устремилась к детям. Берег в том месте был неподъемный, а к
удобному спуску ей было не выплыть против течения. Цепляясь за траву и дважды
съехав в воду (я звонко и от души хохотал), она вскарабкалась на берег, и я
отметил, что, родив двоих мальчишек, она на диво хорошо сохранилась: талия,
рельефно выраженная грудная клетка, отличные длинные бедра. Один мальчик явно
был сангвиник и лидер, здоровый румяный бутуз, другой – меланхоличный робкий
застенчивый ребенок с тонкими ручками и мечтательными глазами. «Да это я сам,
вишь, раздвоился; оба мальчика – это я: один здоровый, а другой совсем шизик»,
- подумал я в паранормальном режиме и оставил многодетную молодую мать в покое.
 Несмотря на купание, тревога пребывала в голове. «Может, напроситься к ней в гости, переночевать, а потом и совсем
остаться? Женщина красивая, малыши симпатичные», – пассивно думал я, обсыхая на
берегу. Эти трое уже давно скрылись в деревне, причем Лена даже не одевалась.     

Увы, в деревне Чернево, противу последующей привычки, я даже еще не торговался насчет избы.   

   (Постскриптум: пришло сейчас в голову: может, я навстречу деду ездил,тому, который в первую мировую войну воевал на галицийском фронте?)      

И сейчас, и тогда (особенно) нервировало одно: паралогизм. Согласен:пускай Иоанну Богослову Слово казалось богом; а мне-то зачем? И тогда, пять лет
назад, я был знаком с Леной Черниковой, и сейчас, только что закончив главу
«Себеж», но меня ни с каких точек зрения не интересует, что, знакомый с
писательницей Леной Черниковой, я встретил Лену в деревне Чернево. Тем не
менее,  некий верховный параноик супорством, достойным лучшего применения, уже несколько лет предлагает мне
подобные тесты и сопоставления неизвестно для чего! Согласен, что писательство,
хотя бы и путевых очерков, есть п р о г р а м м и р о в а н и е,
проектирование, но, честное слово! – ни тогда, ни сейчас мне не хочется
жениться на Ленке Черниковой. И тогда, по телефону, и сейчас, при встречах, я
способен молоть языком всякую чушь, даже свататься, - но не надо, господа
программисты, принимающие меня за зомби, уж настолько явно, настолько белыми
нитками шить мою судьбу.  Ведь даже прожорливая форель, даже гольян не берут, если уж очень явно из приманки торчит
крючок. И, тем не менее,  верховные параноики пытаются таким вот образом уловить меня.   

      А мне ведь важно одно: запечатлеть бывшее, по возможности точно передать  т е состояния, т е, не проектируя ничего в личной судьбе. Неужели они всерьез ждут, что, написав, как
пять лет назад купался с Леной в Черневе, я опрометью помчусь в окрестности
Дома правительства делать предложение Ленке? За кого они, черт возьми, меня
принимают! (Как спрашивал в свое время Иисус, интересуясь у учеников
впечатлением, произведенным на своих зомби). И семантические обертоны вроде
«чернить», «чернение», и этимологическая одинаковость девичьей фамилии
экс-супруги и фамилии «Черникова»  меня так же ничуть не заботит, - зачем это мне? Я хочу  н е  зн а т ь, ибо знание подоснов, праязыка, супер-смысла попросту мешает жить,
действовать. Поэтому хорошо бы, позволив, наконец, дописать главу о поездке в
латвийским границам, эти верховные управленцы (в которых я сильно подозреваю
молодых родственников), оставили меня в покое. Я ведь могу и вообще оставить
литературу, раз это их так бесит;  пусть только в этом случае они подыщут для безработного писателя что-нибудь
адекватное (но не лесоповал и не грузчиком на складе).  

    (И ведь что неприятнее всего: после моего развода они ни разу не предложили мне приемлемую женщину  б е з
мужей, любовников или хоть детей! Тароватые умники).