СВИНТУС



©,Алексей ИВИН, автор, 2009 г.
                                                                                                       Алексей  ИВИН                                                        




  СВИНТУС    

                                                                
                                                                  1    

  Если бы, задавленному обстоятельствами,разбираться в них и в самочувствии, - но ведь этого нет. Если бы,
поддержанному, на свободе и в избытке сил, заявлять о себе, превосходя мастеров,
рассчитывая на ажиотаж, спрос и славу, - но ведь и этого нет. В таком
случае,  что же все-таки побуждает к писательству? Ведь и друзей-то литераторов, которые бы побуждали к
соревнованию, тоже нет. Мне ведь вот на шестой десяток, а изданной собственной
книги тоже нет; и, в таком случае,  не ради же будущего шалопая, который потратится на нее и прочтет, и уж конечно не ради будущих издателей, которые до сих пор меня в упор не видели, набивая
карманы на издании диссидентов, детективов и приятелей, - не ради же них сажусь
сейчас выдумывать. Тогда ради чего? Ни денег, ни славы, ни душевной смуты, ни
веселой игривости – никакого же побудительного мотива к творчеству. Не влюблен,
не болен, не голоден. Вон, желтая пресса утверждает, что нормальный мужчина
каждые шесть секунд думает о сексе. Значит, и в этом я нормален, и ни к чему бы
моделировать некую житейскую ситуацию, пусть и с отвлеченным героем. Значит, и
чувственность тоже не большой стимулятор. И уж, разумеется, я лучше, чем кто бы то ни было, понимаю, что за окном и вокруг – реальность, то, в чем сам участвуешь, - правда, а,  садясь за машинку, за компьютер,отгораживаешься от жизни и от правды.    

  Так вот: зачем?      

Поговорить не с кем? Пожалуй.      

Не буду писать рассказ. Пойду сейчас женюсь: авось в отношениях с женой все эти предпосылки сочинительства оживут. Наговоримся, отосплюсь. И когда она толкнет меня в бок и скажет: «Эй, соня,
продай хоть один рассказ из прежних, а то в доме еды нет», сам отнесу заявление
на развод.   


                                                                  11      


Но все же и без физиологической мотивации,которая так не мила в японской и китайской прозе (арабская настолько и в такой, еще большей, степени задавлена женоподобием, что ей в своих предпочтениях и
ориентациях не разобраться во веки веков), обойтись в этом рассказе невозможно.
Так что приходится упомянуть, что за два-три месяца до того Геннадию Гасилову
стал докучать зуд в заднем проходе. Он в те дни любил лечиться, не отходя от
кассы, так что отправился к дерматологу, который переадресовал его к
проктологу. Проктолог, надев резиновую перчатку, с гримасой отвращения
добросовестно слазил к нему в прямую кишку, сильно выбранил (причем только
через год Гасилову стало понятно за что: за гомосексуализм), выписал рецепт и
велел проверить простату. Простата на рентгенограмме оказалась в норме,
выписанная брезгливым врачом мазь не помогала, и задница немолодого пациента
горела огнем, особенно к вечеру, когда забывались дневные заботы,  и следовало ложиться спать.   

    А еще прежде, за год до того, Геннадий Гасилов ощутил, что из холоднокровного и во всякий сезон мерзнущего человека стал теплокровным, с распространением ровного телесного тепла по всем
конечностям, до кончиков рук и ног; и это тоже стало новостью, потому что
прежде наш герой с детства мерз. У его жены даже вошло в привычку неизменно
перед сном импровизировать в супружеской постели сценку из рассказа В.Шукшина:
«Старик, может, оклемаешься ишшо? – Како оклемаешься, старуха? Ноги уж стынут…»
(и смеялась до слез от собственного остроумия). Прежде Гасилов никак не мог
разогреться, а теперь, стоило пройти пешком два квартала, так и разбрызгивал
тепло во все стороны, точно сверхновая звезда. (Температура при этом  оказывалась  неизменно 36° ровно. И это тоже было странно –температурить, не дотягивая до нормы. И мазать зад лечебным кремом. И слушать
иногда по телевизору угрожающие сводки о распространении по стране СПИДа).     

  Было от чего прийти в уныние, загрустить и забеспокоиться даже и женатому человеку. И главное, какого черта его так грубо и незаслуженно распек, да еще при медсестре, этот пальпический исследователь
простаты? «Ладно, гад, я тебе отомщу! – решил Гасилов. – Ты наживаешься на
телесных немощах, а ко мне отнесся точно я преступник  какой. А у меня всего лишь зудится там. Мне же не два года, не острицы же у меня, не аскариды».   

    Геннадий Гасилов снял с книжной полки  толстый домашний лечебник, открыл главу «Зуд заднего прохода» и углубился в чтение, решив лечиться сам.                                                                           

                                                         111     


  Вот решил он лечиться самостоятельно, а вскоре как раз случилась у него нужда видеть одного человека. Звали его Нюкало, Николай Александрович, он жил в Молочнорецке, и ехать к нему следовало с
ночевкой. Николай Александрович Нюкало был книжный график, а Геннадий Гасилов,
у которого чесался зад, в Логатовском издательском центре заведовал
полиграфическим производством, то есть хлопотал о бумаге, о тираже. Этот
Николай Нюкало, график, только что развелся с молодой женой и маленькой дочкой
и, по слухам, сильно зашибал (то есть пьянствовал), но как книжный иллюстратор
был очень нужен полиграфии. Поерзывая и почесываясь от нестерпимого зуда,
Геннадий Гасилов отправился к нему в Молочнорецк  поездом, и всю дорогу, переваривая  прочитанную в справочнике статью, спрашивал у себя, уж не старческий ли у него
зуд, не рановато ли быть зуду с такой этиологией, если тебе всего сорок три
года?      

  Эти подробности о разности температур, о зуде и специализации героев необходимы, чтобы стала ясна онтогенетическая связь явлений. Добавим еще, что Николай Нюкало был на пару лет моложе Геннадия
Гасилова, но родился ровно день в день с ним поздней осенью на переходе к зиме.
Уже отъезжая из Логатова, Гасилов чувствовал, что его визит вызван не только и
не столько производственными необходимостями, сколь именно онтогенезом, личными
интересами. Вот как встречаются при конфликте двух стран дипломаты для
урегулирования, так и у него с Николаем Нюкало (ударение на втором слоге):
что-то им надо уяснить друг о друге лично, ощупью, как муравьи на тропе или
приветливые оптимисты из американской киноленты. 

       А надо сказать, что Гасилов, прежде мерзший, а теперь теплокровный, раньше меланхолик, а теперь холерик, с недавних пор предпринимал также усилия, чтобы дистанцироваться от угроз; это модное
словцо – «дистанцироваться» как раз уместно: Гасилов хотел кругом обезопаситься
от любых угроз, везде подстелить соломки, а подчас – даже напасть, потому что
нападение – лучшая защита. Он жил с готовностью дать полный отлуп оскорбителям
и предполагал их повсюду. Это очень его активизировало, даже в бизнесе, не
говоря уж о жизненном тонусе.       

    Гасилов прибыл в Молочнорецк вечером и сразу отправился к Николаю Нюкало. Адрес был совсем не тот, по которому Гасилов  посещал семью своего друга прежде, до его развода.      

     - Вот уж не ожидал, что ты с Любой так быстро расстанешься, - сказал полиграфист, в прихожей пожимая руку долговязого и смуглого графика. Цыганистого вида, черноглазый и чернобровый, Нюкало выглядел,
самое большее, на тридцать лет, вечно улыбался вполпьяна и прямо-таки воплощал
тот тип художника, безответственного бродяги и покладистого бузотера, который
стал моден после французских импрессионистов (и у нас тоже). Живут они с вечным
отчаянием в душе, но очень гостеприимно и открыто. – Я считал вас счастливым
семейством.   

        - Да ты понимаешь, пьет она… Раздевайся, проходи на кухню…       

    - То есть,  как пьет? – остолбенел Гасилов. Ему показалось, что художник не в своем уме. Начать с того, что Нюкало сам был непристойно пьян, бессмысленно и масляно улыбался при той марионеточной
координации движений, по которой понимаешь, что человек не очень-то отчетливо
тебя и воспринимает. – Николай, ты чего городишь?     

       - Понимаешь, если бы она не пила, я ведь не ушел бы, - приветливо говорил художник. – Садись. Отодвинь тут всё со стола, сгрузи вон в раковину, потом вымоем.      

     Очутясь на кухне, Гасилов испытал  настоящий шок: грязной посуды, казалось, было больше, чем кухонного
пространства; на подоконнике, под столом, на газовой плите, в раковине, в
распахнутых шкафах и прямо на полу – везде была посуда, и вся без исключения
грязная.       

    - Да садись. Задвинь эту сковородку куда-нибудь, потом займемся…         

    - Ну, у тебя и кухня… - тихо изумился Гасилов. – Не во всяком хлеву увидишь такое. Вот что значит оказаться без
женщины… 

          - Да, понимаешь, она, стерва, пьет, а Кате ведь еще шести лет нет, она от этого страдает. – Художник Нюкало тяжело плюхнулся на стул, поместив красивую полукудрявую голову под открытый и очень
грязный посудник с двумя обливными тарелками из тех, которыми можно наповал
убить человека. – Как я рад, что ты приехал. Давай немного примем за встречу.     

      Он рукавом очистил и обмахнул угол стола, из столпившихся разнокалиберных стаканов и чашек выбрал две почище и полез своей длинной, как у шимпанзе, ручищей под стол за бутылкой.         

  Теперь Гасилов выглядел по-настоящему  потрясенным, как, вероятно, бывает и у дипломатов, если второй совершенно не готов к переговорам. В такую глубину чужой безответственности он погрузился
впервые; а ведь перед ним был небезуспешный и даже талантливый и обаятельный
человек: художник, наполовину русский, наполовину грек, матрешечник,
мультипликатор, станковый живописец, портретист и пейзажист, хорошо творивший
на пленэре. Сейчас над головами собеседников, над притолокой дверей висел
черно-красно-фиолетовый картон, отталкивающий по впечатлению, как если бы
показывали недезинфицированное отхожее место летом, в жару.        

    - Это что? Неведомый шедевр? Свежиетворческие поиски?        

   - А! – отмахнулся художник. – Пробую писать по-новому.       

    Гасилова больше не держали ноги, и он присел на табурет. Ему открылось, что у других людей бывают такие заблуждения, по сравнению с которыми сам он премудр, как Соломон, и начисто свят. Оказалось,
что Нюкало искренне считает бывшую жену пьяницей (а Гасилов достаточно знал
Любу и понимал, что это вздор); оказалось, что он всерьез считает безобразную,
заляпанную красками картонку, пусть и с долей жеманства, но все же «творческими
поисками», он, который прежде писал такие прекрасные, хотя и реалистические
пейзажи. По уму, перед ним сидел такой же, как Катя, шестилетний мальчик, и
лепетал всякий вздор, как бывает с детьми на карусели. По внешнему же виду это
был неслабый, проворный, рукастый мужчина, сластолюбивый донельзя и уже столь
пьяный, что с ним опасно вместе находиться. И Гасилов впрямь ощутил в груди тот
страх, который нас охватывает в заложниках у террориста. Гасилов сидел
пришпиленный, как бабочка на булавке, и молчал, а Нюкало с видимым удовольствием
свертывал винтовую головку с бутылки коньяка (объем 0,5 литра, крепость 40
градусов). На дворе было близко к полуночи, двадцать три часа. В семь утра, с
прибаутками, юморя напропалую, бодрый и порывистый, этот пьяница уйдет в свою
фирму на работу, а сейчас с ним толковать бесполезно. Сейчас он полон радушия,
гостеприимен, и вообще, на ночь глядя, о делах не говорят.      

     - У тебя спать-то есть на чем?     

      - А мы на одной, кровать широкая,поместимся.    

       Художник дерганым, но очень точнымдвижением налил гостю коньяка вровень с краями, даже казалось – с горушкой. Нетронутая, такая чашка стоит, но если начать пить, обязательно расплещешь.
Полиграфист Гасилов почувствовал, что его меланхолический темперамент не был
полностью изжит; оглушенный сразу несколькими ударами и психическими травмами,
он закрылся изнутри, ушел в глухую защиту. Здравомыслие ему изменило, он
перешел на интуитивное восприятие, которое спасает в ответственные минуты
жизни... Надо признать, что он плохо знает художника Николая Нюкало; возможно,
тот просто болен. Он утверждает про родственницу, что та алкоголичка, в грязной
кухне на видное место вешает грязный картон. Предлагает напиться и вместе
спать. Нужно срочно мобилизовать все защитные ресурсы организма. Понятно,
художник переживает из-за развода, у него творческий кризис, запой, стресс;
попробуй поживи в наемной квартире, без жены, без ребенка… все это понятно,
простительно. И все-таки как-то он, готовый окончательно наклюкаться, даже
внешне похож на дядю Жору Рыбника. Дядя Жора Рыбник, муж тетки, когда в
последний год жизни надирался, смотрелся так же, - ну, разве значительно более
облезлым. А густые брови, подмаргивание глазом, радушие – все выглядело
похожим. В душе Геннадия Гасилова поднимался страх, потому что дядя Жора
допился до чертиков и поехал крышей. И вот он теперь был явлен вдвое моложе, в
самом начале заболевания, и вполне возможно, что если с молодым теткиным мужем
сейчас выпить, а потом еще и лечь, рехнется уже он сам, Гасилов… Этого бы не
надо на ночь. И с мужчиной он давно не спал в одной койке. Даже в армии спал в
своей. Следовательно, в простоте душевной намереваясь заключить
производственный контракт на художественное оформление книги, он въехал в
прямые семейные отношения и заключает совсем другие контракты. Может, люди все
всё друг о друге знают, художник кое о чем догадался и сейчас начнет лечить ему
зуд заднего прохода. Художники известны своим распутством. Но он, Гасилов, не
готов к такому обороту.       

      - Ты, Коля, совсем спятил, - разозлился  Гасилов. – Да я лучше на пол лягу. Подстелю свое пальто и лягу. Чего бордель-то устраивать? Ну-ка, что там за кровать?        

   И Гасилов снялся с табурета, чтобы пройти в жилую комнату. Нюкало насупясь остался сидеть, уже опустошив свою чашку и серьезно всматриваясь в полную гасиловскую.     

      В темной комнате горел лишь экран  старенького компьютера, оттуда же звучала тихая ночная музыка; широкая кровать оказалась так называемой полутораспальной, без простыни, застелена смятым
шерстяным одеяльцем и располагала лишь одной подушкой, изрытой, как солдатский
окоп. Вдоль стен прислоненные стояли картины разных размеров, но все сызнанки;
на полу лежал жесткий красный палас. «Вот на нем и лягу!» - с радостью решил
перепуганный Гасилов, потому что очутиться в одной комнате с пьяным
гомосексуалистом ему еще не доводилось, и он искал выход. Будь Нюкало трезвый,
они бы сейчас на компьютере часа за два смакетировали книгу и постранично
расположили рисунки, хотя бы некоторые. Квартира была малогабаритная, очень
неуютная, да еще оба окна были отчего-то завешены плотными шторами, похожими на
театральный занавес. От плотных штор ощущение западни усилилось. Определенно,
он приехал к сексуальному извращенцу; черт его знает, чем он тут занимается в
темноте.     

      -Ты почему шторы-то не открываешь? – со страхом проблеял Гасилов.         

    - Чтобы она меня не выследила.     

      - Кто?     

      - Люба.     

      - А, так ты еще и алиментщик?    

       - Как раз наоборот, уклоняюсь. Иди  давай. Допьем. Я смальца порезал, закусим.   

        - Ты же грек, а не украинец, - какой  смалец? – Голос полиграфиста Гасилова всё крепчал, потому что ему становилось всё страшнее: и сносно переночевать не удастся, и макета не получится, и ничего
ему этот алкаш не нарисует. – Ты живешь на третьем этаже. Как она тебя
выследит? На березу полезет?        

    - Я вообще-то русский, - обиделся художник, когда Гасилов вернулся на кухню и снова сел на табурет.     

      - Ты же знаешь, что я не пью, и приехал  не ваньку валять, а работать, - заводился Гасилов. В голове шла некая примерка, и он думал про себя, что раз зад зудится у него, пассивный голубой он. А
активный – этот рукастый и бровастый шимпанзе. Гасилов взглянул на него с
тяжелой подозрительностью, враждебно, не чувствуя никакой не только любви, но и
дружбы. Положение становилось не таким уж смехотворным, Гасилов струсил и даже
подумал, не выпить ли. Нет, ну его, черта, еще изнасилует по пьяни. Хотя
физически они вроде соразмеримы, он сумеет дать отпор – в случае чего.      

       - Выпей, - мягко, по-отцовски  посоветовал Николай Нюкало.  

         - Не ожидал я от тебя этого, - с упреком сказал Гасилов. – Ты почему с ней развелся-то? Нормальная вроде баба.     

      - Да говорю, пьет, - сказал Николай  Нюкало; выглядел он совсем бухим. В бутылке было на самом дне, сало разлезлось по бумаге, на которой оно было порезано.    

        - А мне показалось, что это ты пьешь. 

          - У меня повторное, от нее. Она агент  влияния, а я жертва, понимаешь? Мне врач сказал.   

        - Ага.      

     Внезапно Гасилов ощутил себя усталым и  глубоко несчастным. Перед ним сидел не дядя Жора, перед ним сидел отец. Молодой, на два года его моложе, отец только что развелся с матерью и теперь
приглашает сына выпить, чтобы утешить его и вместе с ним разобраться в
происшедшем несчастье. Отец никогда этого не умел – высказаться, назвать вещи
по именам, задушевно объяснить свое и чужое поведение; его хватало только на
подступы к таким откровенным беседам. После второй рюмки становилась не остра
сама проблема и мучившая боль; все становилось тип-топ, все ладненько, все
пустяки, не стоящие заботы… Но если и с реальным-то отцом тогда, в детстве, он,
Гасилов, только и делал, что злился и психовал, неужели сейчас он должен
утешать этого взрослого обалдуя? Неужели, раз у него такая плохая
наследственность, он вечно должен общаться и даже сотрудничать с такими вот
невменяемыми болтунами, с такими беспечными и безответственными оптимистами?
Как ему от них спастись? Ведь тогда-то он был еще мальчиком, сочувствовал отцу
и даже жалел; психовал, но все-таки жалел, мог приободрить отца, понимая, как
ему трудно. Но зачем же повторять всё в сорок лет с хвостиком? Сейчас он не
чувствует к заместителю отца никакой жалости; по большому счету, и Люба с Катей
ему тоже неинтересны, и вся «трагедия» этого развода. Какого черта, он приехал
работать! Ведь когда говорили по телефону, бизнес мыслился конструктивным.
Какого же черта этот разгильдяй вдруг надрался? И хоть бы раскладушку раздобыл…       

    Из компьютера лился томный блюз.Николай Нюкало клевал носом, ворчал и чуть ли не спал. Бутылка коньяку была пуста, но чашка, налитая для Гасилова, по-прежнему  полна. Гасилов осторожно пригубил из нее,отпил глоток и пополоскал во рту, чтобы уничтожить собравшихся там кариозных
микробов. Перед ним сидел пьяный отец и, как Ной троим сыновьям, не велел его
осуждать. Отец предлагал начать отношения по второму кругу, а Гасилов, человек
сорока трех лет, из опыта знал, сколько уже потратил сил, чтобы раздружиться с
окружавшими его никчемными пьяницами и прочими завалящими людьми. И спроста ли
у него этот зуд? Не предлагает ли ему и впрямь этот, ныне семидесятилетний,
пьяница уже просто любовные отношения с мужчиной? С него станется. Сперва, мол,
жалел отца, а теперь спи с мужиками. Гасилов с неприязнью смотрел на обмякшего
Нюкало и смутно тревожился, вспоминая те ночи, которые действительно случалось
проводить с пьяным отцом (видно, мать за пьянку лишала того супружеского ложа).
Если так ходить кругами, то жить бессмысленно: все равно выйдешь к какой-нибудь
жуткой кончине. Какую, сволочь, свинью подложил под видом сотрудничества и
совместного зарабатывания денег! Сцена была почти идентичная той, со времени
которой прошло тридцать лет. Только тогда там была мать, вместе с которой им
случалось тащить этого грузного закосевшего беспамятного Ноя в его постель. А
иногда тот был и в сапогах.      

     - Иди ложись, на хрен тебя, - сказал  Гасилов.     

      - Ладно… Всё нормально… Завтра я тебе  ключи отдам, и ты целый день поработаешь.         

     Нюкало встал и. сильно пошатываясь, побрел  в комнату.     
 
      - Гигант выпивки, - сказал Гасилов. –Нет, какое надо здоровье иметь, чтобы одному бутылку коньяку выдуть!       

    Стало слышно, как заскрипели пружины и  зашевелились подлокотники под грузным телом художника.           - Какой негодяй, а? – вполголоса  возмущался Гасилов, отрезывая потолще ломти хлеба и пластами укладывая на них шматки сала. – Я ему, можно сказать, заработок привез, а он тут освобождение от
брака празднует. Семьдесят восемь рублей одна поездка встала, обратно – еще
семьдесят восемь надо. – Он уложил четыре бутерброда в целлофановый пакет и
теперь искал жадным взглядом, чего еще взять в дорогу поесть. На сковородке
сохранилась половина глазуньи и черствые кусочки какого-то мяса, но выглядело
все это весьма неаппетитно. В шкафике обнаружился пакет перловой крупы и
апельсин. Но апельсин был один. Чай они не успели приготовить, ставить чайник
теперь не имело смысла. Гасилов еще набрал в рот коньяку и еще пополоскал;
обожженные десны заныли, в носоглотке сразу сделалось хорошо, стерильно. -  Вот почему он может позволить себе армянский  коньяк, а я не могу. Потому что он пьет. Он пьет со всеми, на всех ярусах
общества, он общительный человек. Статистика не врет: пьющие зарабатывают на
двадцать процентов больше непьющих. Еще бы: выпил, поговорил, всем понравился.
Но со мной у тебя этот номер не пройдет, господин Нюкало. Потому что меня
сейчас здесь не будет. Я оказался трезвенник, хе-хе! Я бирюк, неконтактный
человек. Он думает, если действовать через посредников, я ничего не пойму. Но
стреляного воробья на мякине не проведешь. Грабить у тебя тут нечего, а на тебя
самого никто не позарится. – Гасилов, с сумкой на ремне, вышел в прихожую,
включил свет. -  А вот пальто я где-то  уже заляпал. – Он скомкал и потер толстый вельвет, поискал глазами одежную щетку. Но не нашел. – Чтоб я еще имел с тобой дело – да ни в жизнь! Прохвост!
Он думает, я до того его люблю, что гомиком готов стать. Ошибаешься, скотина.
Он думает, я его не узнал. Ошибаешься, свинтус! Папочка дорогой!..     

      Гасилов, без всякого почтения к спящему  незащищенному человеку громко ругаясь, оставил гореть свет в передней и с яростью в сердце, снова становясь холериком, распахнул дверь и выскочил на
лестницу. Он направил шаги на вокзал, в обратный путь.        

   Так не состоялось творческое  содружество издателя и художника, а также лечение заднего прохода
нетрадиционным способом.