Зарисовка серым карандашом...

Реки растекаются в моря, и века растут куда-то в наших душах,
В темных водах рек лик твой – луна, и в чертогах позабытой суши,
Живут и плачут невозможные, такие беспокойные и трепетные существа,
Их тысячи на атом каждый во вселенной, и невозможность та безбрежна…

Серая.

Город, где жила Моно стоял рядом с фабрикой на дереве. Дерево было старым и высохшим еще в четвертую эпоху, во времена, когда миром правило Белое. Фабричный мост, перекинутый через пропасть в пару миль, отделявшую нижние ветки от города был вымощен глянцевым серым камнем, огромные валуны, неровно обработанные в далекие времена людьми при помощи машин, теперь склеивались вместе, образуя мост-желе, выдерживавший многократные растяжения. Маленькая Моно пробегала каждый день десятки миль по нему, спеша увидеться с родней и принести им приготовленный завтрак. Эти камни помнили её легкую поступь. Они все запоминали, это была библиотека фабрики. Старики со второго этажа спускались по гибридным ступеням вниз, чтобы встав на ровную, еще не истлевшую памятью поверхность передать им очередной заказ, или отчитаться в исполнении.
У Моно были тонкие правильные черты лица, бледные губы и длинные ровные пепельно-белые волосы, боявшиеся прикоснуться к её плечам. Стоило им этого возжелать, как возникала сила их отталкивающая. В роду Моно были бортники, собиравшие механизмы для фабрики, и в их генах было прописано статическое напряжение намного выше человеческой нормы, чтобы тонкие элементы машин не приклеивались к коже пальцев. Она, как и многие девочки, работала с четырех лет в Трое, надзирателем. А потом поступила в Семинарию.
В том году случился первый Сдвиг, нанесший непоправимый урон этому миру. Большая часть не связанных организмов не смогла приспособиться к изменившимся условиям и погибла, сдвиг породил движение, принявшее размеры стихийного бедствия. Стремясь уйти от надвигающейся угрозы, все разумные виды уходили к источнику, в попытке пройти туда, откуда пришла беда и, изменившись продолжать существовать. В том же году в Семинарии вышел указ, все согласные с которым организовывали стиил, чтобы противопоставить себя сдвигу. Печать лишь замедлила ассимиляцию их мира. Более сильный поглощал более слабого, все было естественно в этом году их жизни.
На верху второй обсерватории Семинарии Моно изучала стиилы, позволявшие слабым от природы жителям их мира сопротивляться и защищаться от чужаков. Там же она проходила служение родне. Каждое утро – спокойный подъем по младшей спиральной лестнице на двухкилометровую высоту. Справа от неё вились деревянные ступеньки старшей лестницы, темно-коричневые, они слегка контрастировали с серыми стенами обсерватории. Стоило протянуть руку, и можно было до них дотронуться. Но этого не разрешалось в её Семинарии. Приходилось идти, смотря вверх, в серый полукупол, венчавший здание в котором она проводила теперь большую часть жизни. Так было и сегодня.
Пальцы на ногах у Моно жили, словно собственной зачарованной жизнью, отстукивая по почти бесконечным ступеням замысловатую мелодию. То одну, то другую, а бывало и целую прядь из позабытых мотивов. Каждый раз камни памяти забирали частицу её детства и, переработав, возвращали обратно не все, а лишь то, что ей необходимо было знать. Две спирали извивались кульбитами в полутьме круглого здания, но она не боялась теперь упасть, страшно было давно, в тот раз, когда Моно впервые попала в эти стены. Так все было не похоже на каморку под чердаком здания в городе. Там было слишком мало места, чтобы жить существу подобному ей, тут же места хватит, чтобы вместить целый город, подобный тому в котором Моно родилась. Иногда у неё возникали мысли, «а правильно ли это?»
«Может быть, - думала, переставляя как автомат свои тонкие белые ноги Моно, - в других мирах по ту сторону источника все иначе? Там нет такого несовершенства, как у нас, может быть там больше света летом, возможно, что и люди живут счастливее, чем мы»
Она видела отряд Декады, ушедший к источнику, чтобы пройдя сквозь него найти мир их теперь поглощавший. Стайла была там. Она улыбнулась своей запредельно нежной и мягкой как снежок, таящий на руке в зимнюю ночь улыбкой. И дотронулась до щеки Моно. «Не переживай!», послала она тогда ей, «Мы когда-нибудь вернемся!»
Мона ушла как можно скорее в тот раз. Может быть, она её обидела этим? На самом деле она просто не могла оставаться и ждать, ждать этого момента, когда выступит Декада и с ними уйдет практически единственный друг, существовавший в её жизни с самого начала.
«А когда она началась?» Самыми ранними её воспоминаниями были тонкие пальцы матери, которые дотрагивались до носа. Мона чихала, а мать смеялась своим мелодичным голосом. Смех вообще был редкостью, а у матери – настоящим сокровищем для ребенка.
Может быть, потому она это и запомнила? Возможно, камни памяти потому и не забрали эти осколки, что посчитали – без них она не выживет?
«Возможно…» Пальцы Моно перестали выстукивать позабытые мотивы на каждой ступеньки деревянной лестницы. «Так я буду идти очень долго и снова опоздаю на час», подумала она и ринулась вперед, помогая себе руками. Подъем ускорился.
Тогда в тот день, день выхода Декады, она, взбежав на холм, не смогла повернуться спиной и смотрела до самого конца, как после утренних сборов они залезали в Хэлвел и летели в сторону континентального древа. Его было видно отсюда, сквозь синеву воздуха огромные контуры переливались белой мглой, словно там были облака из воды, тоже редкость на этом континенте. Это иллюзия такая, и Моно это прекрасно понимала. Но иногда любила представлять себе свое утреннее восхождение не в сухом полумраке Семинарской Обсерватории, а в легкой и мягкой, как рука матери утром на твоем спящем лице, прохладе вечного поднебесного облака.