Японские сказки и авторские куклы (день третий)

У огненной горы Асо несколько вершин. Одна из них зовется Нэкодакэ — Кошачьей горой.
В старину жила на ее склоне королева кошек. Каждый год в ночь накануне праздника Сэцубун** собирались к ней с поздравлением все почтенные кошки из соседних селений. В это время повсюду на этой горе можно было услышать кошачье мяуканье. Иные даже видели торжественное шествие кошек.
Как-то раз шел там по тропинке один запоздалый путник. Начало уже смеркаться. Как ни торопился он, а до конца пути еще было далеко. Кругом одни пустынные луга тянутся, сухой мискант шуршит.
Путник уже был не в силах ни повернуть назад, ни идти дальше — так он устал. Жутко было у него на душе, да и голод давал о себе знать. Сел он на тропинке посреди высокого мисканта и начал растирать одеревеневшие от ходьбы ноги.
— Ах, если б где-нибудь здесь найти приют на ночь! — вздохнул путник.
Солнце зашло за края гор, и вокруг сразу потемнело. Вдруг услышал он где-то над собой человеческие голоса. «Значит, тут неподалеку есть жилье», — подумал путник. С трудом поднялся он на ноги и заковылял в ту сторону, откуда слышались голоса. Вскоре увидел он высокие ворота, а за ними великолепный дом. «Кто бы мог подумать! Здесь, в такой глуши, и такие богатые палаты! — удивился он. — Может, пустят меня переночевать на одну ночь...» — И путник смело вошел в ворота.
У входа в дом он окликнул хозяев. Выглянула на его зов какая-то женщина, как видно служанка.
— Я сбился с пути, а на дворе уже темно. Позвольте мне переночевать здесь.
— Милости просим, — ответила женщина тихим, ласковым голосом. — Заходите в дом, — и провела его во внутренние покои.
Оставшись один, путник вытянул свои усталые ноги и снова начал растирать их. Голод все сильнее мучил его. Подождал он, подождал и снова позвал хозяев.
Тут вышла к нему другая женщина и склонилась перед ним в таком низком поклоне, что спина у нее стала совсем круглая.
— Простите меня, но я с самого утра ничего не ел. В глазах темно. Не найдется ли у вас поужинать?
— Не извольте беспокоиться, сейчас подам. А может, тем временем хотите выкупаться? Горячая вода в чане готова, — услужливо предложила женщина. Указала она ему, как пройти в баню, и удалилась.
Путник, очень довольный, встал с места, чтобы идти в баню. Вдруг вошла в комнату еще одна женщина, не первой молодости. Поглядела она ему в лицо и ахнула от изумления. Потом, с опаской оглядевшись по сторонам, дружески с ним заговорила:
— Тебе, верно, невдомек, кто я такая, но я-то тебя сразу признала. Скажи, как ты сюда попал?
Странно это показалось путнику. Незнакомая женщина разговаривает с ним, словно старая при-ятельница! Начал он ей рассказывать, как заблудился в горах.
Вдруг женщина шепнула ему:
— Сюда вам, людям, ходить нельзя. Здесь для вас гиблое место, беги отсюда без оглядки, не то пропадешь!
— А что здесь может случиться со мной плохого? — удивился путник.
Замялась женщина:
— Не хочу я ничего дурного говорить про этот дом. Одно скажу: скорей убегай, спасайся! — повторила женщина, и так сердечно да ласково. Нельзя было ей не поверить.
— Ну что ж, послушаюсь тебя, уйду, раз так. Но нельзя ли мне сначала хоть поужинать, ведь я с голоду умираю. Да не худо было бы отогреться в горячей воде, — начал было путник, но женщина еще больше встревожилась.
— Не должна бы я тебе ни слова говорить, но пять лет назад, когда я еще жила у своих хозяев, ты очень любил меня. Бывало, вечером вылезу я из-под плетня по дороге к себе домой, а ты меня и по головке погладишь, и посадишь на колени, и за ушком почешешь. Я не забыла твоей ласки. Ведь я та самая пестрая кошка, что, помнишь, жила у твоих соседей. А здесь дворец нашей королевы. Если ты поешь тут и выкупаешься, то все тело у тебя обрастет шерстью и превратишься ты в кота. Понял теперь?
Вконец испугался путник. Поблагодарил он женщину от всей души и бросился опрометью вон, но, видно, успели пронюхать об этом в доме. Погнались за ним по пятам три молодые девушки с ушатом воды.
Бежит путник из последних сил, падая и спотыкаясь. Добежал он до крутого спуска в долину и оглянулся. Видит: вот-вот его настигнут. Не помня себя от страха, помчался он стремглав вниз с горы. Тут схватила одна из девушек черпачок и плеснула на него сверху горячей водой, но путник уже был далеко. Всего лишь несколько капель до него долетело. Одна упала ему на шею под самым ухом, а две-три — на его голые икры.
Наконец добрался путник до города, а оттуда благополучно вернулся к себе домой. Первым делом спросил он у соседей, куда делась их пестрая кошка. Ушла, говорят, из дома и не вернулась. Стали подсчитывать, когда она пропала. Оказалось, ровно пять лет назад.
Скоро стал тот человек замечать, что растут у него клочки кошачьей шерсти на шее возле уха и на ногах — всюду, куда попали брызги воды. Часто он говаривал потом:
— Помедли я еще немного, непременно попал бы в свиту королевы кошек.

В одной деревне в провинции Мусаси жили два дровосека: Мосаку и Минокичи. В то время Мосаку был уже старым человеком, а Минокичи, его подмастерье, был юношей восемнадцати лет от роду. Каждый день они вместе шли в лес, который находился примерно в полутора ри от их деревни. Как раз по середине пути протекала река — широкая и быстрая. Говорили, что в давние времена через нее был переброшен мост, но один особенно высокий паводок его снес, а все попытки построить новый не увенчались успехом. Когда весной вода поднималась, ничто не могло устоять перед ее бурным напором. Люди отказались от тщетных усилий и на месте старого моста устроили обыкновенную лодочную переправу.

Однажды очень холодным зимним вечером Мосаку и Минокичи, будучи на пути домой, были застигнуты сильной снежной бурей. С трудом они все же добрались до переправы, но тут обнаружили, что лодочник куда — то ушел, оставив лодку на другой стороне реки. Перебраться через нее вплавь нечего было и думать, поэтому дровосеки нашли себе убежище от непогоды в шалаше перевозчика, считая себя счастливыми уже потому, что вообще смогли найти хоть какое-то укрытие. В шалаше не было не только жаровни, но даже просто места, где развести огонь. Внутри на полу с трудом помещались всего две циновки. Окна не было, и свет проникал через наполовину оторванную дверь. Крестьяне, как смогли, привязали ее, закрыв вход, и легли отдыхать, накрывшись своими соломенными плащами. Поначалу холод не слишком донимал их, и они подумали, что вьюга скоро кончится. Старик заснул почти сразу, но Минокичи долго еще лежал бодрствуя, вслушиваясь в завывание ветра и нескончаемый шелест снега. Река шумела, а их шалаш качался и скрипел, как джонка в разыгравшемся море. Было похоже, что буря разошлась не на шутку. Воздух с каждой минутой становился все холоднее и холоднее. Он пробрался под плащ юноши, и тот начал дрожать. Но постепенно усталость взяла свое, и он тоже уснул.

Пробуждение было внезапным и неприятным. Снег хлестал в лицо молодого человека. Дверь шалаша была сорвана, и вдруг в снежных отблесках Минокичи увидел рядом с собой женщину во всем белом. Она, склонясь над Мосаку, дула ему в лицо, при этом ее дыхание было похоже на блестящий белый туман. Затем она повернулась к Минокичи и наклонилась над ним. От страха он попытался закричать, но не смог издать ни звука. А белая женщина все склонялась над ним: ниже и ниже, пока ее лицо почти не коснулось его собственного. И хотя глаза неожиданной гостьи приводили в ужас, Минокичи заметил, как она красива и грациозна. Некоторое время женщина в упор смотрела на него, потом улыбнулась и прошептала:

— Я собиралась поступить с тобой так же, как с тем стариком. Но мне не побороть чувство жалости к тебе: уж больно ты молод. К тому же ты симпатичный парень, Минокичи, поэтому я не причиню тебе вреда… сейчас. Но если когда-нибудь ты скажешь кому угодно, хоть своей матери, о том, что ты видел этой ночью, я узнаю об этом, приду и убью тебя. Запомни, что я тебе сказала!

С этими словами она отвернулась от него, выпрямилась и выскользнула в дверное отверстие. Тотчас юноша почувствовал, что снова может двигаться и владеть языком. Он закричал, вскочил и осмотрелся. Женщины в белом нигде не было видно. Лишь снег с силой врывался внутрь шалаша. Минокичи как мог снова привязал дверь негнущимися пальцами и подпер ее несколькими вязанками дров. Теперь ему стало казаться, что все увиденное было всего лишь сном, что он мог легко ошибиться, приняв блеск снега позади сорванной двери за фигуру прекрасной женщины, а саму дверь сломал сильный порыв ветра. Однако понять до конца, что это было: явь или сон, Минокичи не удавалось — слишком ярки были впечатления от странной встречи.

После этих раздумий он позвал Мосаку. Тот не ответил, и юноша испугался. В темноте он протянул руку в сторону товарища и дотронулся до его лица. Оно было холодным как лед.

К утру буря утихла, небо очистилось от туч, и на нем появился блеск зари. Вернулся лодочник и переплыл на другой берег. Зайдя в шалаш, он наткнулся на два тела: Минокичи лежал без чувств рядом с мертвым, окоченевшим Мосаку.

Юношу отнесли в деревню, где проворно оказали необходимую помощь. Вскоре он пришел в себя, но еще долго болел из-за того, что сильно простудился в ту ужасную ночь. Старого дровосека похоронили, и Минокичи очень горевал о его кончине. Но о женщине в белом им не было сказано ни слова.

Когда Минокичи поправился, он снова вернулся к своему занятию. Теперь уже один он ходил каждое утро в лес и затемно возвращался домой с вязанками дров. А на следующее утро его мать относила их на рынок и там продавала.

Прошел год. Наступила еще одна зима. Однажды вечером по пути домой Минокичи нагнал девушку, идущую по той же дороге. Юноша приветствовал ее, и она ответила голосом, радующим ухо, как пение весенней птицы. Девушка была высокая, стройная и очень хорошенькая. Минокичи пошел рядом с ней, и они разговорились. Он узнал, что ее зовут О‑Юки (снег), что недавно она потеряла обоих родителей и теперь идет в Эдо. Там живут ее единственные родственники. Они очень бедны, у себя оставить жить не смогут, но обещали помочь найти место служанки в каком-нибудь богатом доме. Слушая ее, молодой человек почувствовал, что очарован этой странной девушкой, а чем больше он на нее смотрел, тем красивей она ему казалась. Поборов неловкость, он спросил, не обручена ли она с кем-нибудь. О‑Юки засмеялась в ответ и сказала, что нет, она полностью свободна. Затем в свою очередь поинтересовалась, не женат ли Минокичи и не собирается ли жениться. Он отвечал, что тоже нет и этот вопрос даже не обсуждался с матерью, потому что он еще очень молод. Так они шли и молчали довольно долго, но, как гласит поговорка: «Когда есть желание, но нет слов, глаза могут сказать так же много, как и губы». Подойдя к деревне, Минокичи, чувствуя, что не хочет расставаться с девушкой, пригласил ее отдохнуть немного в их доме. После недолгого застенчивого колебания О‑Юки согласилась и пошла с ним. Мать юноши приветливо ее приняла и приготовила для всех теплую еду. Девушка вела себя так скромно и говорила со старой женщиной так ласково и обходительно, что мать Минокичи вскоре почувствовала к ней любовь и привязанность. Она даже уговорила О‑Юки отложить путешествие в Эдо и погостить у них несколько дней. В результате всего этого, как вы сами, наверное, догадались, девушка так никогда и не попала в Эдо. Она осталась в доме Минокичи в качестве его жены.

О‑Юки оказалась хорошей молодой хозяйкой и почтительной невесткой. И когда через пять лет к матери Минокичи пришла смерть, ее последними словами были слова благодарности к жене сына. Шли годы, и семья дровосека стала большой: О‑Юки родила Минокичи десять детей — пять мальчиков и пять девочек. Как и у их матери, у них была очень светлая кожа, а своей красотой они вызывали зависть всех соседей. Надо сказать, что вообще жители деревни считали О‑Юки человеком странным и удивительным, по своей природе отличным от всех остальных. Большинство крестьянских женщин старели очень рано, но она, даже несмотря на то, что стала матерью десятерых, выглядела такой же молодой и свежей, как в тот день, когда она впервые вошла в эту деревню. И все соглашались, что Минокичи сказочно повезло в жизни.

Однажды вечером, после того как дети были отправлены спать, О‑Юки села за свое шитье. Муж долго смотрел на нее при свете бумажной лампы и наконец произнес:

— Глядя на тебя, вот так склонившуюся над работой, с лицом, едва различимым в этих слабых бликах, я вспоминаю один странный случай, который произошел со мной, когда мне было восемнадцать лет. Тогда я увидел существо, столь же прекрасное, как ты сейчас. В самом деле оно было очень похоже на тебя.

Не поднимая глаз от шитья, О‑Юки попросила:

— Расскажи мне об этом. Что ты видел?

И Минокичи рассказал ей о той давней ужасной ночи в шалаше перевозчика: о Белой Женщине, которая наклонялась над ним, улыбаясь и шепча, о тихой смерти бедного старого Мосаку. Помолчав немного, он продолжал:

— Во сне или наяву, но лишь единственный раз в жизни я видел женщину такую же красивую, как ты, моя жена. Конечно, тогда это было не человеческое создание, и я ее очень боялся. Очень! Ведь она была вся такая белая! До сих пор я не знаю, приснилось ли мне все это или действительно то была Снежная Женщина.

Раздался пронзительный женский крик. О‑Юки отшвырнула шитье, вскочила и наклонилась над сидящим Минокичи:

— То была я! Я! Я! — кричала она, — Это была О‑Юки! И я предупреждала, что ты умрешь, если когда-нибудь скажешь хоть одно слово об этом!.. Но ради детей, спящих там, я не убью тебя. Так что теперь смотри за ними, очень хорошо смотри и заботься о них. И если у них появится причина быть тобой недовольными, я уничтожу тебя, как и было обещано!

Ее голос становился все выше и тоньше, превращаясь в стон и завывание зимнего ветра, а сама Юки‑Онна (снежная женщина) начала исчезать, становясь блестящим белым туманом. Он витками поднялся к деревянным брусьям, что поддерживали крышу, и вылетел через отверстие для дыма.

Больше ее никто не видел.

(Район Тохоку)
В стародавние времена в одном селении жили муж с женой.
Дожили они до преклонных годов, а детей так и не нажили. Вот бы нам ребеночка, — мечтали они, и каждой ночью, в час зайца ходили на поклон к святилищу.
«Пошли нам на воспитание, милостивое божество, ребенка, хоть змеенка, хоть чертенка», — молились они от всего сердца.
И вот однажды душной летней ночью привиделся жене сон. Снится ей, что на груди у нее выросла веточка растения коса и покрылась белыми бутонами. Цветки коса маленькие и неприметные. Ранним летом цветет оно в тенистых местах, а его фиолетовые корни напоминают редьку — дайкон. В неурожай и голод многие крестьяне замачивают корни коса и едят вместо редьки, и не подозревая, что это смертельный яд. Увидеть во сне цветы коса — это дурное предзнаменование, а если вырастут они на обочине дороги или под крышей дома, значит, быть беде.
Прошло время, и жена обнаружила, что она понесла.
Настал десятый месяц, и родился у нее не змеенок, не чертенок, а девочка, прелестная, словно цветочек.
Припомнив давнишний сон, жена назвала дочку, как цветок — Косан.
Когда Косан выросла, слава о ее красоте пошла по всему селению.
— Такой красавицы, как Косан, нигде не найти. Каким же должен быть парень, за которого пойдет такая красавица, — судачили соседки.
Кожа у Косан белая, словно светится изнутри, губы алые, как плод граната. А когда побежит, волосы на ветру развеваются, будто птица в воздухе летит.
Исполнилось Косан восемнадцать лет, и сосватали ей красивого соседского парня, под стать невесте. Стали они мужем и женой. Жили они поживали, но с некоторых пор молодой муж начал замечать странные вещи. Как только наступает полночь, Косан выскальзывает из постели и убегает из дому. А минет два часа, возвращается домой, руки и ноги холодные, словно лед.
Сперва молодой муж не придавал этому значения, но, поняв, что так происходит из ночи в ночь, не на шутку встревожился, а нет ли у жены возлюбленного. И вот как-то раз ночью он притворился, что заснул, а сам потихоньку наблюдал, что будет делать жена.
Косан, не подозревая, что муж не спит, осторожно раздвинула фусума и выскользнула на улицу. Выйдя за ворота, Косан прямиком побежала в сторону старого храма на окраине селенья. То ли бежит, то ли летит, словно птица.
И вот, пробежав по тропинке среди буйной густой травы, Косан прошла через главные ворота храма. Тропинка вилась под сенью старых криптомерии, где темно и в самый светлый полдень, потом круто свернула и привела к кладбищу.
Косан мчалась среди замшелых надгробных камней и полуразрушенных пагод, размахивая полами белого платья, словно крыльями. Потрясенный муж следовал за Косан по пятам, боясь потерять из виду.
Косан пронеслась мимо старых надгробий и остановилась возле недавно закопанной могилы.
Словно ураган, Косан стремительно взлетела и кинулась вниз, разбрасывая клочья земли. Выкопав гроб, она вытащила покойника и принялась его пожирать.
Муж остолбенел, не в силах произнести ни звука. Не помня себя, он вернулся домой и упал в постель, трясясь от страха.
Ночь близилась к двум часам, когда Косан вернулась домой, как и в прежние ночи, ноги и руки ее были холодны, словно лед. Она подкралась к мужу и прислушалась к его дыханию. Муж старался мирно посапывать, чтобы не вызвать подозрений, и тогда она, как ни в чем не бывало, спокойно заснула.
Муж той ночью не сомкнул глаз. Он представлял себе, что Косан вот-вот обратится в Яся. Страшно ему было, хоть кричи. «Косан — не человек. Оборотень. Не могу жить с ней больше ни дня. Вот возьмет и съест меня».
— Что случилось? Косан тебе чем-то не угодила? — стали они спрашивать зятя. А он стоит, голову опустил, молчит, не зная с чего начать.
— Ну что же ты? Если есть разговор, что замолчал? — спрашивают родители по очереди. А он лишь одно твердит: «Заберите от меня жену». В конце концов, родители решили, что у их зятя появилась другая женщина, стали они ругать его и плакать. И тогда он решил рассказать, что случилось прошлой ночью.
— Что ты такое говоришь! Как может быть твоя жена Косан оборотнем! Может, дурной сон тебе привиделся? — рассердились родители.
— Это был вовсе не сон. Я вам чистую правду говорю. Чем во мне сомневаться, лучше проследите ночью за Косан и увидите все своими глазами, сказал муж. Мать Косан согласилась. На том и порешили. Как только Косан выйдет из дома, зять прибежит и предупредит ее мать.
Наступила ночь, молодые легли спать. Прошло несколько часов, Косан, удостоверившись, что муж крепко спит, встала с постели и, тихо-тихо ступая, вышла из дома. Тут муж быстро вскочил с постели и сломя голову побежал к матери Косан.
— Матушка, матушка. Косан только что вышла из дома, — закричал он.
— Идем быстрее, — ответила мать и сразу же выбежала из дома, так как спать не ложилась, ожидая прихода зятя.
Была кромешная тьма, небо заволокло темными тучами. И лишь звук удаляющихся шагов Косан указывал дорогу.
Как и предыдущей ночью, Косан пробежала по дороге, а затем свернула на тропинку, ведущую к кладбищу возле храма.
Косан примчалась к свежей могиле, а мать и муж спрятались неподалеку. Косан принялась разрывать землю и вытащила из могилы покойника. А затем с чавканьем принялась поедать его.
В этот момент из-за туч выглянула луна и осветила лицо Косан.
В белом свете луны Косан была ужасна. С жуткой усмешкой на белом лице она жадно поедала труп. Не оставалось никаких сомнений, что Косан превратилась в страшного демона.
И тогда мать Косан, не в силах скрывать своих чувств, крикнула дочери.
— Косан! Что ты делаешь?
Косан, вздрогнув от неожиданности, обернулась и увидела перед собой мать.
Холодная, как лед, ухмылка тотчас исчезла с ее лица. А увидев рядом с матерью еще и мужа, Косан сказала:
— Вы знаете теперь мой истинный, постыдный облик, поэтому отныне мы не можем быть одной семьей.
В тот же момент из тела Косан полился поток синих огней. В голубоватом свете луны Косан превратилась в фазана и, взмахнув большими крыльями, полетела прочь к дальним горам.

В полнолуние гуляла дочь Лунного царя по лунному саду, оступилась и упала на землю, в густые заросли молодого бамбука. Лунная царевна была ростом меньше рисового зернышка — она попала в полый бамбуковый стебель и осталась там до утра.

Утром пришел в рощу старик-крестьянин по имени Такэтори. Он жил в ближайшей деревне и кормился тем, что плел на продажу корзины из бамбука. Нарезал старик Такэтори бамбуковых стеблей, отнес их домой и, усевшись на пороге своей хижины, принялся за обычную работу.

Взял Такэтори один бамбуковый стебель и только хотел его согнуть, как услышал нежный голосок: «Приветствую тебя, почтенный Такэтори!» Огляделся старик по сторонам — никого не увидел. Заглянул в бамбуковый стебель — и увидел крохотную девушку. Выбралась девушка из бамбукового стебля, учтиво поклонилась Такэтори и сказала: «Верно, суждено мне стать твоей дочерью».

С того дня поселилась Лунная царевна в хижине старого Такэтори.

Прошло немного времени — царевна подросла и стала ростом с обычную девушку. Необычной была только ее светлая красота. Старик назвал свою приемную дочь Наётакэ-но Кагуя-химэ, что значит «Светлая дева, стройная, как бамбук».

Слава о ее красоте разнеслась по всей округе, и к прекрасной Кагуя-химэ стали свататься женихи. Однако красавица объявила, что не хочет выходить замуж.

Женихи смирились с отказом, и лишь трое из них — самые знатные — два принца, один по имени Исицукури, другой — Курамоти и министр Абэ-но Ми-мурадзи продолжали настаивать на своем сватовстве.

Тогда Кагуя-химэ сказала им: «Я выйду замуж за того из вас, кто выполнит трудную задачу и тем самым докажет свою любовь ко мне».

Принца Исицукури она попросила привезти из далекой Индии с Черной горы чашу для подаяний, с которой ходил сам Будда; принца Курамоти — добыть золотую ветку с жемчужными листьями и ягодами с дерева, растущего на священной горе Хорай; министра Абэ-но Мимурадзи — отыскать в Китае платье, сотканное из шерсти огненной крысы.

Опечалились женихи, невыполнимыми показались им задачи прекрасной Кагуя-химэ, но, подумав, каждый из них решил пойти на хитрость.

Принц Исицукури выждал время, потребное для путешествия в Индию, купил красивую чашу, положил ее в мешочек из парчи, привязал к ветке с искусственными цветами и послал Кагуя-химэ. Посмотрела красавица на чашу и сразу догадалась, что это не та, о которой она просила: чаша Будды должна была светиться, как светлячок.

Кагуя-химэ вернула чашу принцу Исицукури и послала ему такие стихи:

«Капля одна росы

Ярче сияет утром

Дивной чаши твоей.

Зачем ты ее так долго

Искал на Черной горе?»

Принц Курамоти снарядил корабль и сделал вид, что отправляется в плаванье к священной горе Хорай, но через три дня тайно вернулся и заказал самому искусному златокузнецу золотую ветку с жемчужными листьями и ягодами.

Когда ветка была готова, Курамоти уложил ее в дорожный сундук, оделся в дорожное платье, чтобы все думали, что он только что вернулся из далекого путешествия, и отправился к Кагуя-химэ.

Увидала красавица чудесную ветку, и сердце ее чуть не разорвалосьот горя: неужели придется ей выйти замуж за принца Курамоти?

Но тут появился златокузнец со своими подмастерьями и сказал принцу: «Господин! Ты заказал нам ветку с жемчужными листьями и ягодами. Мы исполнили работу, а ты нам не заплатил. Мы хотим получить обещанную тобою плату!» Принц Курамоти едва не сгорел со стыда, а Кагуя-химэ вернула ему ветку и сказала:

«Я думала: истина!

Поверила я…

Все было поддельно:

Жемчужины слов

И жемчужные листья».

А министр Абэ-но Мимурадзи написал письмо знакомому китайскому торговцу, чтобы тот за любые деньги купил и прислал ему красивое платье с огненным отливом.
Вскоре торговец прислал Абэ-но Мимурадзи платье, какое он просил.

Абэ-но Мимурадзи уложил платье в драгоценный ларец и послал Кагуя-химэ. Девушка сказала: «Если это платье и впрямь соткано из шерсти огненной крысы, оно не сгорит в огне», и бросила его в пламя очага. Платье вспыхнуло и сгорело дотла.

Кагуя-химэ отослала министру Абэ-но Мимурадзи обратно ларец, вложив в него листок со стихами:

«Ведь знал же ты наперед,

Что в пламени без остатка

Сгорит этот дивный наряд.

Зачем же, скажи, так долго

Питал ты огонь любви?»

Так Кагуя-химэ избавилась от нежеланных женихов.

Но вскоре о ее несравненной красоте прослышал сам молодой император. Он пожелал взглянуть на красавицу и послал за ней придворных дам. Но Кагуя-химэ отказалась явиться к императорскому двору.

Тогда император сам отправился в хижину старого Такэтори. Едва он вошел, Кагуя- химэ проворно закрыла лицо рукавом, но император успел увидеть ее и полюбил с первого взгляда, а она полюбила его.

Император стал просить красавицу стать его женой, но Кагуя-химэ ответила: «О, если бы я родилась здесь, на земле! Но я — существо иного мира и не могу быть женой человека».

Опечаленный вернулся молодой император во дворец. С того дня прекраснейшие из женщин потеряли в его глазах свою прелесть. Он грезил о прекрасной Кагуя-химэ, наблюдал, как одно время года сменяется другим, и сочинял печальные стихи.
Между тем Лунный царь давно искал свою пропавшую дочь. Наконец, он нашел Кагуя- химэ и послал за ней своих слуг.

Горько заплакала Кагуя-химэ и стала просить: «О, позвольте мне остаться здесь еще хотя бы на один год, на один короткий год! Позвольте побыть еще немного с моим добрым названным отцом!» Но посланцы Лунного царя сказали: «Нельзя, царевна! Мы принесли тебе кимоно из перьев белой птицы, надень его — и ты позабудешь все, что привязывает тебя к земле. А еще мы принесли тебе напиток бессмертия, выпей его — и ты станешь бессмертной, какой была прежде, до того, как попала к людям».

Лунная царевна со слезами попрощалась со старым Такэтори. Потом она сказала: «Подождите еще немного! Я должна написать прощальные слова одному человеку, прежде чем позабуду все, что привязывает меня к земле».

Она взяла кисть и написала стихи:

«Разлуки миг настал.

Сейчас надену я

Пернатую одежду,

Но вспомнился мне ты —

И плачет сердце».

Окончив писать, Кагуя-химэ отпила половину напитка бессмертия, а вторую половину и прощальные стихи велела отослать молодому императору.

Затем она сбросила свое земное платье, накинула на себя кимоно из перьев белой птицы и, освободившись от всего земного, покинула землю и улетела в Лунную страну.
А молодой император, прочитав прощальное послание Кагуя-химэ и получив ее последний дар, написал такие стихи:

«Не встретиться нам вновь!

К чему мне жить на свете?

Погас твой дивный свет.

Увы! напрасный дар —

Бессмертия напиток».

Листок со своими стихами он прикрепил к сосуду с напитком бессмертия, поднялся на самую высокую в Японии горную вершину, чтобы быть поближе к небу, и поджег чудесный напиток.

Ярким пламенем вспыхнули стихи молодого императора, легким дымом улетели к той, для которой были написаны.

А напиток бессмертия с тех пор неугасимым огнем горит на горной вершине, и эту гору стали называть Фудзи, что значит «Гора бессмертия».

Около пятисот лет назад на службе важного сановника Кикуйи из Киушу состоял самурай по имени Исогай Хейдацаёмон Такецура. Все его предки были воинами, и он унаследовал от них природную способность к военному искусству и сверхъестественную силу. Еще будучи мальчиком, Исогай превзошел своих учителей в умении владеть мечом, в стрельбе из лука и в обращении с копьем, доказав, что обладает всеми задатками непревзойденного бойца. Действительно, годы спустя, во время долгой войны Эйкио, он так отличился, что был удостоен самых высоких почестей. Но прошло время, знатный род Кикуйи пал, и самурай оказался без хозяина и приюта. Разумеется, Такецура легко мог получить службу у другого даймиё, но его сердце раз и навсегда принадлежало прежнему господину, а лично для себя он славы не искал. Поэтому он предпочел оставить суетный мир: остриг свои волосы и стал странствующим священником, приняв буддийское имя Квайриё. Однако под коромо священника навсегда осталось биться сердце мужественного самурая. Как в прежние годы он смеялся над опасностями, так и теперь продолжал их презирать. В любую погоду и во все времена года, переходя из одного селения в другое, он восхвалял Закон и Справедливость Будды в таких местах, куда не рисковал забрести ни один другой служитель культа. Век же тот был веком насилия и беспорядков, и на больших дорогах одинокого путника подстерегали всякие неприятности, даже если он был священником.
Во время одного из своих продолжительных странствий Квайриё случилось посетить провинцию Кай. Какого вечером, когда он пробирался по горной дороге, темнота застала его в очень пустынном месте, за много ри от ближайшей деревни. Делать было нечего, и священник покорился необходимости провести эту ночь под звездами. Не раздумывая долго, он подыскал подходящее покрытое мягкой травой место, лег и собрался уснуть. Неудобства никогда не смущали его: твердые камни вполне могли служить ему ложем, а корень сосны, если поблизости не было ничего лучше, заменял самую прекрасную подушку. Железное тело Квайриё просто не замечало такие мелочи, как капли дождя, снег или мороз.
Едва бывший самурай закрыл глаза, как на дороге раздались чьи-то шаги. Приподнявшись на локте, он рассмотрел человека, несшего в руках топор, а за спиной несколько больших вязанок дров. Увидев лежащего Квайриё, дровосек остановился, некоторое время взирая на него, и, наконец, сказал тоном глубокого изумления:
— Человеком какой же породы Вы должны быть, добрый господин, если рискнули в одиночестве заночевать в таком месте, как это? Здесь обитают демоны, и очень много. Неужели Вы не боитесь, например, Волосатого Нечто?
— Мой друг, — весело ответил Квайриё, — я ведь всего-навсего странствующий священник или, как говорят люди, гость туч и ливней. Чем мне может быть опасно твое Волосатое Нечто? Ты, наверное, имеешь в виду Лисьего демона, Барсучьего демона или каких-нибудь иных созданий подобного рода? Что же до этого пустынного места, то оно мне нравится: оно вполне подходит для размышлений. Я привык спать на открытом воздухе и не особенно опасаться за свою жизнь.
— Все-таки, Вы в самом деле чрезвычайно храбрый человек, господин священник, — ответил дровосек. — Спать здесь!.. Это место имеет дурную славу. Очень дурную! «Даже смелому человеку нет необходимости понапрасну подвергать себя опасности», — так говорит пословица. Послушайте меня, добрый господин, — очень опасно оставаться здесь на ночь. И хотя мой дом всего лишь жалкая соломенная лачуга, разрешите мне пригласить Вас пойти туда вместе со мной. Правда, что касается пищи, то, я боюсь, мне будет нечего Вам предложить, зато там есть крыша, и под ней Вы сможете спать безо всякого риска.
Человек говорил чистосердечно, и Квайриё, которому понравился его добрый тон, принял скромное приглашение. Дровосек повел его по узкой незаметной тропинке, отходящей в сторону от главной дороги по направлению к черному лесу. Это был каменистый и опасный путь, иногда проложенный по краю пропасти. Порой твердая земля вовсе пропадала из-под ног и приходилось ползти по скопищу толстых, переплетенных между собой корней деревьев. А между скал проходы попадались столь узкие, что острые зубья камней задевали и рвали одежду. Но в конце концов Квайриё очутился на чистом ровном месте — на вершине холма. Над его головой светила полная луна, и в ее блеске священник увидел перед собой маленький домик из рисовой соломы, слабо освещенный изнутри. Оба человека прошли под навес с задней стороны дома. Здесь имелся небольшой бассейн, в который по бамбуковым трубам стекала вода из какого-то расположенного неподалеку источника. Путники вымыли в нем ноги. Около навеса был огород с овощами, далее живописные группы кедров и стеблей бамбука, а сквозь их листву пробивалось мерцание каскада воды, изливающейся откуда-то с величественной высоты и колеблющейся в лунном свете, как длинная белая одежда.

Вместе со своим провожатым Квайриё вошел в жилище, и его глаза заметили в полумраке четверых людей: трех мужчин и одну женщину. Они грели свои ладони у слабого огня, разведенного в ро главного помещения. Увидев гостя, они встали, поклонились и приветствовали его самым почтительным образом. А священник удивился тому, что, несмотря на жизнь в таком уединенном месте и очевидную бедность, эти люди были знакомы с такими вежливыми формами разговора.

— Должно быть, — подумал он про себя, — эти пятеро были обучены кем-то, хорошо знакомым с правилами светского тона. Затем, обернувшись к аруйе, Квайриё сказал:

— По манере вашей речи и по очень вежливому приветствию, обращенному ко мне вашими домашними, я могу предположить, что вы не всегда были дровосеками. Полагаю, вы на самом деле когда-то принадлежали к более высокому сословию?

Улыбнувшись, хозяин ответил:

— Сэнсэй, Вы не ошибаетесь. Хотя теперь я живу так, как Вы сами это видите, когда-то я был действительно весьма важной особой. Моя история — это история разрушенной жизни, разрушенной только по моей собственной вине. Я состоял в свите одного даймиё, и мой ранг на этой службе не был незначительным. Но я слишком любил женщин и вино и под влиянием этих пагубных увлечений поступал очень дурно. Мое сладострастие привело к тому, что наш род пришел в упадок, оно послужило причиной смерти многих людей. Опасаясь грядущего возмездия, я стал беглецом из родных мест. Сейчас я часто молюсь, чтобы мне свыше была предоставлена возможность искупить грехи, которыми я был одержим, и восстановить род предков. Но я боюсь, что мне никогда не найти верного пути к этому. Тем не менее, я стараюсь умилостивить Того, от Кого зависит моя карма, искренним раскаянием и посильной помощью тем, кто также несчастлив.

Квайриё очень порадовался таким проявлениям добрых намерений и обратился к аруйе:

— Мой друг, мне приходилось наблюдать, как люди, которые совершили много глупостей в молодости, смогли в последующие годы вступить на путь добродетели и достойной жизни. В священных сутрах написано, что греховные заблуждения можно побороть хорошими делами и намерениями. Я не сомневаюсь, что у Вас доброе сердце, и надеюсь, что Вас ждет лучшая доля. Сегодня вечером я помолюсь за Ваше будущее и за то, чтобы Вы смогли найти в себе силы преодолеть последствия каких бы то ни было ошибок прошлого.

С этими заверениями Квайриё пожелал собравшимся доброй ночи, и хозяин проводил гостя в маленькую боковую комнатку, где его уже ждала постель. В доме стихло. Похоже, что уснули все, кроме священника, который еще долго читал священные сутры при свете бумажного фонаря. Наконец, он закончил и отодвинул соломенную циновку, закрывавшую окно маленькой спальни, чтобы бросить последний взгляд на уютную местность, лежащую перед домом.

Ночь была прекрасной. Ветер стих, и на небе не было ни облачка. Яркий свет луны проникал между темными резными листьями и мерцал на каплях росы в саду. Пение сверчков и звон насекомых создавали музыкальный гомон, а звуки невидимого каскада за домом подчеркивали глубину ночи.

Услышав шум воды, Квайриё почувствовал, что ему хочется пить, и вспомнил о бамбуковом акведуке. Он решил, что было бы неплохо туда сходить, постаравшись при этом не обеспокоить спящих обитателей хижины. Очень осторожно он раздвинул циновки, отделяющие его комнату от главного помещения, и при свете своего фонаря увидел пять лежащих тел. И у всех пятерых отсутствовала голова…

Какое-то время Квайриё стоял в остолбенении, думая, что совершено преступление. Но тут он заметил, что никаких следов крови нет, а безголовые шеи выглядят совершенно не так, как это бывает, когда их перерубят. Тогда он подумал:

— Либо это видение, сотворенное призраками, либо я завлечен в жилище Рокуро‑Куби…

И еще он вспомнил; в книге Сесинки написано, что если кто-нибудь найдет тело Рокуро‑Куби без головы и перенесет его в другое место, то голова никогда больше не сможет присоединиться к шее. Дальше там говорилось, что, когда голова вернется и обнаружит, что ее тело исчезло, она ударится три раза о землю, подскакивая, как мяч, и издавая вой в неуемном страхе, после чего сразу же умрет. Похоже, что это действительно настоящие Рокуро‑Куби, — продолжал рассуждать про себя священник, — и это не сулит мне ничего хорошего. Поэтому будет не лишним точно последовать наставлениям той книги…

Он взял тело аруйи за ноги, просунул его в окно и вытолкал наружу. Потом подошел к задней двери и обнаружил, что она заперта изнутри. Очевидно, головы покинули дом, использовав отверстие для дыма в крыше, которое оставалось открытым. Отодвинув засов, Квайриё тихонько вышел в сад и направился в рощу, ступая по траве со всей возможной осторожностью. Наконец, он услышал голоса, раздающиеся из-за деревьев, и пошел в их направлении, прокрадываясь от тени к тени, пока не достиг подходящего укрытия. Взглянув из-за ствола, бывший самурай обнаружил головы — все пять, порхающие в воздухе и болтающие между собой. Одновременно они пожирали червей и насекомых, которых подбирали с земли или выискивали на ветках.

Вдруг голова аруйи замерла в воздухе и произнесла:

— Ах, как хорош тот человек, которого удалось заманить к нам сегодня вечером! Как огромно его тело! Когда мы его съедим, наши утробы насытятся. С моей стороны было очень глупо разговаривать с ним о грехах и спасении. Теперь он читает священные сутры за здравие моей души! Ха‑ха‑ха! Но это заставляет нас ждать. А подкрасться к нему во время молитвы очень трудно, да и вообще, нам нельзя его тронуть, пока священные слова изливаются из его уст. Однако время сейчас уже позднее, и, вероятно, он отправился спать.

Эй, кто-нибудь, слетайте-ка в дом и посмотрите, чем занимается этот парень.

Сразу же одна из голов — молодой женщины — оторвалась от земли и легко, как летучая мышь, запорхала по направлению к хижине. Через несколько минут она в спешке вернулась, крича осевшим голосом, полным тревоги:

— Этот странствующий священник исчез из дома! Его нет! Но это еще не самое худшее. Он взял тело нашего хозяина, и я не знаю, куда он его унес!
При этом сообщении голова аруйи, ясно видимая в лунном свете, приняла устрашающий вид: ее глаза чудовищно выкатились, волосы встали дыбом, а зубы оскалились. Затем вопль вырвался из ее рта. Роняя слезы от бессильного гнева, она воскликнула:
— Если мое тело передвинули, соединиться с ним уже невозможно! Я должен умереть! И это работа того подлого священника! Но я еще жив, и я до него доберусь! Я разорву его на куски! Я сожру его!
Голова взлетела повыше и заорала:
— Смотрите, вон он где! За тем толстым кедром, прячется за стволом. Видите его — жирного негодяя?!
И в тот же момент голова предводителя в сопровождении остальных четырех ринулась на Квайриё. Но могучий самурай уже вооружил себя выдернутым с корнем стволом молодого дерева. Как только они приблизились, человек начал их бить своей дубиной, нанося сокрушительные удары. Четыре демона в ужасе улетели. Но голова аруйи, хотя и получая мощный отпор, неутомимо продолжала снова и снова нападать на священника и, наконец, изловчившись, вцепилась своими зубами в левый рукав его коромо. Квайриё мгновенно ухватил ее другой рукой за волосы и несколько раз изо всех сил ударил о свое железное колено. Издав продолжительный стон, чудовище прекратило борьбу, но не выпустило своей добычи. Голова была мертва, но зубы все еще держали рукав, и всей огромной силы бывшего самурая не хватило на то, чтобы разжать ее челюсти.
С головой, так и оставшейся висеть на его рукаве, Квайриё вернулся в дом и здесь нашел остальных четырех избитых и окровавленных Рокуро‑Куби, уже успевших соединиться со своими телами. Увидев его входящим через заднюю дверь, демоны в ужасе закричали:
— Священник! Священник!
Они ринулись через другой вход и убежали прямо в дикий лес.
Небо на востоке светлело, начиная новый день. Квайриё знал, что силы всякой нечисти ограничены часами темноты. Он посмотрел на голову, болтающуюся на его коромо, на ее лицо, покрытое кровью, глиной и грязью, и громко рассмеялся своей мысли:
— Вот уж необыкновенный мийаге — останки злого демона! Квайриё собрал свои нехитрые пожитки и не торопясь начал спускаться с горы.
Так он и странствовал, пока не пришел в Суву, что в провинции Синано. Здесь, ничуть не смущаясь болтающейся на его локте головы, Квайриё вышел на главную улицу. Но женщины стали испуганно шарахаться и падать в обморок, заплакали дети, а вокруг собралась большая толпа. На весь этот крик и шум поспешила торитэ, схватила священника и отвела его в тюрьму. Там было выдвинуто предположение, что это голова убитого человека, который в последний момент перед смертью успел схватить зубами рукав злодея. Что же до Квайриё, то он только улыбался и ничего не отвечал на задаваемые вопросы. Ночь ему пришлось провести в заключении, а наутро его привели и поставили перед городскими судьями. Они приказали объяснить, как это он, священник, был схвачен с головой человека, висящей на его рукаве, и почему он осмелился так бесстыдно демонстрировать свое преступление перед всем народом.
В ответ на это Квайриё смеялся долго и громко, а затем сказал:
— Уважаемые, я не привязывал эту голову к своему рукаву — она привязалась к нему сама, и против моей воли. Я не совершал никакого преступления. Потому что это не голова человека. Это голова демона. Если я и послужил причиной его смерти, то сделал это вынужденно, просто предприняв необходимые действия, чтобы обеспечить собственную безопасность. И он принялся рассказывать им о своем приключении, покатываясь со смеху в том месте, где он описывал, как встретился с пятью летающими головами.
Но судьи не смеялись. Они рассудили, что совершено тяжкое преступление, а эти россказни просто оскорбляют их достоинство. Избегая дальнейших расспросов, высокий суд отдал распоряжение о немедленной казни преступника. К такому выводу пришли все, кроме одного судьи. Этот очень пожилой чиновник в течение всей процедуры не сделал ни одного замечания, но выслушав мнение своих коллег, поднялся и произнес:
— Давайте сначала обследуем внимательно саму голову, так как этого, я думаю, еще не было сделано. Если священник говорит правду, она должна подтвердить его невиновность. Принесите сюда этот предмет! Внесли голову, по-прежнему впившуюся зубами в рукав коромо, которое накануне было сорвано с плеч хозяина. Судья начал ее осматривать со всех сторон, тщательно изучая, и обнаружил на шее несколько странных красных полос. Указав на них, он призвал к вниманию своих коллег и предложил им убедиться, что торец шеи никоим образом не казался отрезанным каким‑либо оружием. Напротив, плоскость разделения была ровной и гладкой, как та, что имеет лист, опавший с ветки, на своем черенке.
Затем он сказал:
— Я полностью уверен, что священник рассказал нам всю правду и ничего, кроме правды. Это голова Рокуро‑Куби. В книге Нанхеи Буцуси написано, что подобные красные линии всегда обнаруживают на шее настоящих демонов. Вот они. Вы можете проверить, что это не краска. Стоит еще добавить, что подобные создания с очень давних времен обитают в горах провинции Кай.
— Но Вы, господин, — воскликнул он, поворачиваясь к Квайриё, — каким отважным сердцем Вы должны обладать! Определенно, в Вас столько мужества, что его хватило бы на нескольких священников, и, честно говоря, самурайским духом от Вас пахнет гораздо сильнее, чем духом смиренного служителя культа. Вероятно, когда-то Вы принадлежали к числу носителей мечей?
— Ваше предположение верно, господин, — ответил Квайриё. — Перед тем как стать священником, я долго следовал по дороге воинской доблести и в те дни научился никогда не бояться ни человека, ни демона. Тогда меня звали Исогай Хейдацаёмон Такецура из Киюши. Может быть, среди вас есть кто-нибудь, кто помнит это имя?
При упоминании этого славного имени шепот восхищения наполнил помещение суда. Его еще не забыли многие присутствующие. Мгновенно Квайриё из подсудимого превратился в друга этих людей. Все стремились выразить свое чувство с братской теплотой. С почетом они проводили его до резиденции даймиё, и тот приветствовал героя, а затем оставил у себя на несколько дней. Когда же бывший самурай собрался уходить, владетель этих мест сделал ему дорогой подарок.
Покидая Суву, Квайриё был счастлив настолько, насколько дозволяется быть счастливым священнику, странствующему в этом преходящем мире. Что же касается головы, то он взял ее с собой, в шутку повторяя, что это замечательное мийаге.
Если теперь и осталось, что рассказать, так это о том, что с ней сталось дальше.
Через день или два после своего ухода из Сувы Квайриё повстречался с разбойником, который остановил его в уединенном месте и велел раздеться. Ничуть не испугавшись, священник мигом скинул свой коромо и со смехом сунул его грабителю, который не сразу понял, что висело на рукаве. Казавшись таким бравым, разбойник ужаснулся, выронил одежду и отпрыгнул далеко назад. Затем, оправившись от испуга, воскликнул:
— Эй ты! Видел я таких священников! Похоже, ты человек похуже, чем я сам. Бывает, что и я убиваю людей, но мне и в голову не придет расхаживать с чьей-то головой, привязанной к моему рукаву. Так что, господин священник, полагаю, мы с Вами одного поля ягоды, и должен сказать, что восхищаюсь Вами. Неплохо, если бы это страшилище теперь послужило и мне. Я буду пугать им людей. Может, ты ее продашь? Возьми мою одежду вместо своего коромо, а за саму голову я дам пять золотых рё.
Квайриё ответил:
— Ну что ж, я дам тебе то, что ты просишь, но должен тебе сообщить, что это не голова человека. Это голова демона. Поэтому, если ты ее купишь, а потом будешь иметь какие-нибудь неприятности, вспомни, что я тебя предупреждал.
— Какого веселого священника я встретил! — воскликнул разбойник. — Ты прикончил человека, да еще и шутишь по этому поводу! Но теперь прославлюсь и я. Вот моя одежда, вот деньги. Давай сюда голову! Хватит шутить!
— Что ж, возьми, — сказал Квайриё. — Но я не шутил. Единственный веселый момент, если он действительно веселый, заключается в том, что ты довольно большой дурень, потому что платишь приличные деньги за голову демона.
И священник, громко смеясь, пошел своей дорогой.
А разбойник, получив то, что хотел, действительно какое-то время пугал людей на большой дороге. Но достигнув окрестностей Сувы, он узнал подлинную историю головы и понял, что тот священник не шутил, когда предупреждал о возможных последствиях. Опасаясь того, что дух Рокуро‑Куби может досадить ему, грабитель решил отнести голову в то самое место, откуда она была взята, и там похоронить вместе с телом, С большим трудом он разыскал дорогу к затерянной в горах провинции Кай соломенной лачуге. Она оказалась пуста и заброшена. Вокруг поднялась высокая трава, в которой затерялись все следы обезглавленного тела. Ничего не найдя, разбойник решил похоронить здесь хотя бы одну только голову, что он и сделал, выкопав могилу в роще, позади хижины. Сверху он поставил большой камень и затем прочел молитву, в надежде, что дух демона теперь успокоится.
А этот камень, известный как «Могильный Камень Рокуро‑Куби», можно разыскать и сегодня (по крайней мере, так утверждают сказители древних легенд).

Общее убеждение состоит в том, что инугами может создать практически любой, хотя способ для этого крайне отвратный, и решаются на него лишь те, кто жаждет отмщения или до смерти боится за своих родных, и нуждается в сверхъестественном покровителе. Собственно, чтобы создать инугами, нужно взять крепкую, здоровую собаку и... закопать ее по шею в землю, а рядом расставить всевозможную снедь, дабы животное ее видело, но не могло дотянуться. После этого, в течение нескольких дней, собака будет умирать от голода и жажды, и за это время хозяин должен не раз и не два напомнить ей, что "твоя боль - ничто, по сравнению с моей". Говорят, не обходится здесь и без каких-то тайных ритуалов... Когда же собака, наконец, умрет, ее предсмертным желанием будет лишь одно - насытиться, и, так как японцы верят, что духи ни о чем другом, кроме последнего своего желания, думать не могут, то заготовленная еда послужит хорошим предложением для новорожденного инугами, и, насытившись, дух станет послушен своему владельцу. Согласно же другой легенде об инугами, одна старая женщина похоронила свою любимую собаку по шею в землю и сказала ей: "Если у тебя есть душа, то сделай так, как я хочу, и я буду поклоняться тебе, точно богу". После этого она отпилила голову собаки пилой из бамбука, выпустив наружу инугами, и, хотя демон и выполнил ее желание, в обмен на свою мучительную смерть он преследовал хозяйку, пока та не скончалась.